— Прикажите вашим солдатам подтолкнуть мою машину. Нужно выбраться наверх, — властно сказал офицер.
Фельдфебель крикнул, и солдаты, закинув за спины винтовки, уперлись плечами в борта машины. А под брезентом сидели люди и напряженно сжимали в руках автоматы… Грузовик медленно пополз вверх.
На гребне подъема офицер приложил руку к фуражке.
— Вы хороший солдат, фельдфебель. Я хотел бы иметь у себя такого исполнительного солдата.
Фельдфебель щелкнул каблуками.
Офицер сел в кабину с самодовольной физиономией и больше не промолвил ни слова. А когда грузовик, наконец, выбрался из Брно, эсэсовец вдруг начал беззаботно насвистывать какую-то веселую песенку.
Повеселел и шофер. Скоро он избавится от неприятных пассажиров и до сумерек все-таки успеет доехать до Бучовице и вернуться домой. Это нужно было сделать во что бы то ни стало, иначе Вацлав завтра такими глазами посмотрит — впору провалиться сквозь землю.
После полудня потеплело, дорога улучшилась. Машина теперь шла на большой скорости. Шофер знал — скоро Адамово. Через четверть часа минуют небольшой дубовый лес — и появится село. Только он так не уедет от этих проклятых гитлеровцев, пусть пишут какую-нибудь оправдательную бумажку. Ведь хозяин не даст спуску ни за израсходованный бензин, ни за долгое путешествие.
Машина въехала в лес. Вдруг шофер увидел, как с дороги в редкую поросль молодого орешника бросился какой-то человек. Шофер метнул быстрый взгляд в сторону эсэсовца — не заметил ли? — и прибавил газу. Ну кто в нынешнее время может прятаться в лесу, далеко от жилья, рискуя замерзнуть в такую мерзкую погоду? Конечно же, не нацистский приспешник, а, вероятно, порядочный человек, который чем-то насолил этим проклятым фашистам. И пусть он уйдет от них подальше, от этого эсэсовца. Старый чех поможет.
Грузовик набирал скорость. Но офицер крикнул:
— Стой! Останови машину!
Шофер, будто не слыша, прибавил газу. Тогда эсэсовец заорал что-то по-немецки и схватился за кобуру. Машина резко затормозила.
Немец выпрыгнул из кабины. Шофер в отчаянии закрыл глаза. Он слышал, как что-то закричал офицер, как в кузове засуетились жандармы, затем послышался топот в сторону орешника. Чех ждал: сейчас раздадутся выстрелы, крики, ругань, сейчас расправятся с несчастным.
Но было совершенно тихо. Шофер выглянул из кабины. Без шума и ругани, совершенно спокойно жандармы вели по дороге человека в рваном зимнем полупальто и грязных полосатых брюках арестанта. Очевидно, это был беглец из гитлеровского концлагеря.
Жандармы втолкнули его в машину и двинулись дальше. Шофер думал: «Вот и кончилась твоя песенка, товарищ. И все из-за этой сволочи — офицера».
А тем временем беглец, немного оправившись от замешательства, стал присматриваться к жандармам. Они сидели молча, придерживая на коленях автоматы, и не обращали на пленника никакого внимания.
— Куда мы едем? — спросил он.
Один из жандармов, строгий вахмистр, повернувшись к нему, ответил:
— Куда надо.
Снова молчание. Грузовик швыряло из стороны в сторону, заносило на заснеженных поворотах.
Но что это? Светловолосый начал вполголоса разговаривать с худощавым, остроносым жандармом. Они говорили по-русски! Пленник два года просидел в концлагере с советскими товарищами и кое-что по-русски понимал. Жандармы потихоньку спорили о том, где лучше высадить товарища, чтобы он не попал в руки эсэсовцев, — не доезжая местечка или миновав его, и можно ли на этого человека положиться. Пленник не верил ушам своим…
На развилке дорог, недалеко от Адамова, эсэсовец велел шоферу остановиться. Все вышли из машины.
— Спасибо, друг, — вдруг мягко, проникновенно сказал водителю эсэсовский офицер, подавая руку. — Очень хорошо выскочили из города. О нас не нужно рассказывать, но, если придется, говори: вез партизан, да к тому же русских. Под дулом пистолета вез. — Он весело улыбнулся.
Уже отъезжая, шофер оглянулся и увидел, как вместе с жандармами бодро шагал арестант, а эсэсовец смеялся и хлопал его по спине.
…Новый — семнадцатый боец отряда чех Франта Прохазка не любил рассказывать о своем пребывании в концлагере. Когда он снимал рубаху и все видели страшные багровые рубцы, протянувшиеся через плечи и лопатки, никому из партизан не хотелось расспрашивать о житье-бытье там, в концлагере Сватоборжиче. Только Иван Тетерин, скрипя зубами и крепко ругаясь, начинал остервенело крутить цигарку.
— Сволочи, гады, что делают!..
Франтишек Прохазка был первым в отряде, кто лицом к лицу столкнулся с гитлеровцами в их подлинном, зверином обличье. Он мог бы рассказывать о карцерах, о блоке смерти, о расстрелах просто так, ради потехи или «при попытке к бегству», об издевательствах и избиениях. Но он коротко поведал об этом новым товарищам и больше никогда не возвращался к старым воспоминаниям.
Зато он очень любил музыку, песню. Он выводил на губной гармошке чудесные чешские мелодии, выучил несколько советских песен, всегда что-нибудь напевал, даже если на душе у всех скребли кошки.
— Если у нас в отряде будет художественная самодеятельность, — шутил Юрий Ульев, — ты, Франтишек, обязательно займешь первое место.
Прохазка лишь косил в сторону Юрия веселые черные глаза и продолжал выдувать звуки из тонкой пластинки губной гармошки.
А потом, вдруг озорно подмигнув и тряхнув темными густыми кудрями, начинал наигрывать бодрую, всем знакомую родную «Катюшу». Мелодию подхватывали, насвистывали, и вот уже приглушенно звучат слова:
Обычно кончалась такая инициатива Франтишека хором — ребята тихо и дружно пели какую-нибудь всем знакомую песню, незаметно собираясь в кружок. И какую силу приобретала над людьми такая песня! Огрубевшие лица поющих бойцов светлели, в простуженных голосах звучали задумчивые, грустные нотки. Мысли каждого вдруг уходили туда, на восток, к самым дорогим и близким людям.
Это была грусть молодых парней, у которых годы юности совпали с самой лихой годиной для народа — с войной.
И чем сильнее было это грустное, тоскливое чувство к далеким родным местам, к своим юношеским мечтам, тем значительнее виделась каждому та нелегкая задача, которую они должны выполнить здесь, за пределами Родины. И гордость росла за себя, за свою группу. Ведь кому поручили такое серьезное задание? Им, юношам, у которых почти никакой школы жизни не было за плечами, но которые проходят сейчас хорошую школу борьбы. Они идут по тылам, идут уверенно, уничтожая врага, а фашисты мечутся и ничего не могут сделать «большевистским партизанам». И пускай они, солдаты-чекисты, могут погибнуть — война есть война, — но дело, которое они обязаны выполнить, конечно, будет сделано.
ЧУЖИЕ И СВОИ
Этот человек хорошо знал чешский язык, прожил в здешних местах много лет, но чехам был чужим. Эрвин Шмид, член национал-социалистской партии, считал, что ему, судетскому немцу, не нужно искать расположения чехов. В конце концов он хозяин, а не они. Он сюда поставлен для того, чтобы быть на страже порядков великого рейха. Ему наплевать на косые взгляды Карелов, Стефанов… Ведь их песенка спета. А обращаться с этими чехами он научился еще в концлагере Терезине.
Когда его переводили сюда, в Богданче стражмистром — начальником местной чешской жандармерии, — ему так и сказали:
— Надеемся, что в вашем округе будет всегда должный порядок. Немецкая нация и ее представители должны чувствовать себя в вашем округе спокойно и уверенно.
И в его округе всегда было спокойно. Шмид жил в дружбе с гестапо. Правда, в последние недели, когда фронт подошел к Карпатам и на восток потянулись воинские части вермахта, хлопот у Шмида прибавилось. Встречались такие юнцы-офицерики, которые, выпячивая на груди только что полученные кресты, начинали кричать на стражмистра, чего-то требовать, были чем-то недовольны. Иногда проходившие солдаты проявляли в поселке и на хуторах свою «доблесть», и тогда Шмиду приходилось выслушивать плач и жалобы пострадавших жителей.