До сих пор Эдгар с разочарованием думал, что Джейн не пришла. Теперь он вместе с ее отцом через заднюю дверь прошел к лифту, чтобы подняться к ней. Перед ним возникла новая загадка.
Шмидт тихо икал. Когда лифт стал подниматься, он вдруг сказал:
— Комнаты моей дочери находятся на пятом ярусе. У нее немного странный вкус. Общество такого рода ей не нравится.
Почему он рассказал ему это? Эдгар не мог взять в толк, что именно заставляло старого Шмидта представить его своей дочери.
Через широкую стеклянную дверь они вошли в светлую комнату, украшенную множеством цветов. Джейн Шмидт сидела в кресле, погруженная в книгу.
— Джейн, — сказал Шмидт. — Это мистер Уиллинг, наше новое подкрепление.
Джейн подняла голову и удивленно посмотрела на Эдгара. Эдгар поклонился. Одновременно он осознал, что покраснел. Раздосадованный, он стиснул зубы. Его серьезное лицо выглядело замкнутым, почти неприветливым, неприступным.
Он стоял перед ней с руками, сложенными за спиной, и не мог вымолвить ни слова. Она улыбнулась. Все было между ними иначе, чем несколько дней назад. Как уверенно он чувствовал себя в автомобиле!
Тут он увидел ее улыбку и почувствовал себя спокойно и легко.
Она заметила его ответную улыбку. Лицо Джейн помрачнело. Она швырнула на стол книгу, вскочила и выбежала вон. За нею с грохотом закрылась дверь.
Эдгар облизнул сухие губы, некоторое время помолчал, затем глухо произнес:
— Теперь я хочу уйти.
— Это понятно, — фыркнул Шмидт и позвонил слуге, чтобы тот проводил Эдгара до лифта.
— А где, собственно, живет мистер Хантер? — спросил Уиллинг прежде, чем выйти из лифта на свежий воздух.
Лицо слуги было непроницаемым.
— Наверху, — сказал он, — на самом верху, в последнем ярусе. Мистер Хантер любит одиночество.
V
В доме номер три на улице Нахтигаленвег во Франкфурте-на-Майне за гардиной стоит Эдвард Шульц-Дерге. Из окна отчетливо видно, что происходит на улице. Он наблюдает, как Уиллинг расстегивает портфель, как Бертон хватает кипу бумаг и листает, как Уиллинг недоуменно поднимает плечи. За его спиной все время звонит телефон. Шульц-Дерге не снимает трубку. Сегодня праздник, его нет дома. Но телефон вопит и заливается, пробует нервы на разрыв.
— Великий Боже! — стонет Шульц-Дерге. — Когда же этот идиот поймет, что в праздник мне не до деловых разговоров! — Он решает пять раз глубоко вздохнуть и, если телефон все еще будет звонить, снять трубку, потому что уже нет мочи выносить это дребезжание. Вздохи издателя столь глубоки, что лицо его густо краснеет.
Телефон звонит.
— Уф! — раздраженно фыркает Шульц-Дерге. — Это же безобразие! — Он берет трубку, некоторое время нерешительно держит ее в руке и раздумывает, назвать или нет свое имя. Из мембраны ему в ухо кричит знакомый голос, заставляющий его сразу откинуть мысль о чьих-то уловках. Он откашливается и с интересом спрашивает:
— Дорогая, почему ты так волнуешься и нисколько не щадишь мои нервы?
— Ты сам их не щадишь, а почему-то требуешь этого от меня, — возмущается фрау Шульц-Дерге, и он ясно представляет, как она в раздражении кивает головой. «Женщины — это сущее наказание, — думает он. — А моя жена — особенно. Какого черта я тогда на ней женился? Номер в гостинице и брак — ночь и день!»
— Ты приедешь или нет? Нет, ты был и остался шутом, — издевается фрау Шульц-Дерге. — Если бы я не вышла за тебя замуж, ты вполне бы мог клоуном в цирке…
— …зарабатывать деньги, — раздраженно обрывает он ее. — Я знаю, деточка, знаю, что природа одарила меня многосторонними талантами. — «Почему она вообще звонит? Хочет разнюхать, выведать, проконтролировать, не развлекаюсь ли я с Лило или Жаклин, больше ничего. Что за буйные представления у нее о моей истощенной потенции? Она — кобыла, даже хуже — для кобылы у нее маловато мозгов — шакал, ихтиозавр — вот она кто! Рептилия с мозгами курицы».
— Ты совершенно права, — успокаивающе воркует он. — Но дай мне, пожалуйста, поработать. У меня действительно срочные дела.
Убежденная в своей правоте, фрау Шульц-Дерге успокаивается. Она уже жалеет мужа.
— Не раздувай проблему, — утешает он. — Все это я делаю для семьи. Как только закончу, приеду.
Он это делает для семьи. Она понимает его и первая кладет трубку.
Он спешит к окну. Уиллинг исчез, Бертон тоже, а вместе с ним — человек на микропорках и черный «мерседес».
— Конечно, — громко ворчит Шульц-Дерге. — Эта дура всегда звонит в самый неподходящий момент.
Он отодвигает в сторону гардины, рывком открывает окно и выглядывает на улицу. Вот гуляют господин и дама с двумя детьми. Семейная идиллия, не то, что у него. И тут тоже. Позади них бредет по солнечной стороне улицы влюбленная парочка. Легко и уверенно скользит девушка, заглядывая в лицо мужчине, рука которого обнимает ее плечи. На другой стороне улицы — никого.
Только на углу между двумя кустами бузины сидит на скамейке одинокий черноволосый мужчина. Он греется на солнышке. «Холостяк, — догадывается Шульц-Дерге. — Хочет в пасхальное воскресенье взять скромный минимум из того, что предлагает природа».
Шульц-Дерге закрывает окно и несколько минут стоит за гардиной. Ему хочется думать о Лило. У Лило красивое тело.
— Глупости, — бормочет он и семенит обратно к курительному столику.
Он падает в кресло, хватает отчет Уиллинга, пропускает предисловие и начинает читать с первой главы.
VI
Эдгар пишет:
«Я бродил по дому и пытался во всем произошедшем найти смысл, но не мог. Удрученный, я прилег на кровать.
После трех часов сна я пробудился. Мысли мои опять возвратились к событиям прошедшего вечера. Я спрашивал себя, какая связь может соединить труднообъяснимые подробности вечера в одно целое.
Я считался надежным и популярным профсоюзным деятелем. Полевые рабочие уважали и ценили меня. Почему же меня захотели уволить?
Как случилось, что именно Шмидт узнал о предстоящем увольнении?
Для чего он представил меня дочери?
Почему Джейн сначала улыбнулась, а потом выбежала из комнаты?
В задумчивости я пошел на кухню, высыпал в чашку хрустящие кукурузные хлопья, залил их холодным молоком и приступил к своему завтраку.
Услышав шаги, я отодвинул чашку в сторону, выбежал на веранду и увидел, что прибыл почтальон. Среди газет лежало письмо от окружного комитета нашей организации. Я вскрыл конверт — в нем лежало сообщение о моем увольнении.
Три года я возглавлял профсоюз полевых рабочих Ивергрина. Теперь я был уволен чиновниками. Более того, мне сообщали, что руководство округа, выполняя желание многочисленных членов, постановляет исключить меня из профсоюза. В основании для увольнения было указано, что дальнейшее пребывание в профсоюзе агента Фиделя Кастро несовместимо со статусом демократической организации.
Я застегнул на груди рубашку цвета хаки, сунул письмо в карман брюк и отправился в Литтл Гарлем. Профсоюз полевых рабочих за редким исключением состоял из цветных. Несколько недель бастовали поля „Шмидта и Хантера“. На глинистой земле еще была вода, оставшаяся от осенних и зимних дождей.
Перед дощатым домом отца Генри стояла толпа людей. Я чувствовал, как в воздухе витало волнение. Старик залез на крышу. С пафосом проповедника он держал свою знаменитую речь. Его слова, горячие, как искры, сыпались на людей. Казалось, он сейчас взорвется. Увидев меня, Генри махнул рукой.
— Давай наверх!
Я вскочил на крышу. Он сунул мне под нос листок бумаги. Пока я читал, он следил за мной. Меня просто тошнило от этого чтения, я вытащил носовой платок и вытер со лба пот. Чем дольше я читал, тем труднее становилось дышать. Листок имел фирменный заголовок „Шмидта и Хантера“, был адресован Генри Лютеру Шарку и подписан Бертоном.
„Мистер Шарк, — гласил этот листок, — поскольку руководство профсоюза полевых рабочих города Ивергрина и области, начиная с сегодняшней пятницы, решило возобновить работы на полях фирмы „Шмидт и Хантер Лтд“ с повышением зарплаты на 10 центов за один рабочий день, предлагаем Вам в качестве проповедника общины Литтл Гарлема оказать положительное влияние в деле добровольного и взаимовыгодного соглашения сторон и как можно скорее популяризировать упомянутый договор между руководством профсоюза и работодателем“.