Зима года Черной свиньи[164] выдалась холодная. Ширчин, Тансаг и старый Ендон разбили стойбище в пади Большие валуны.
Однажды, возвращаясь домой с корзиной снега для питьевой воды, Цэрэн заметила: кто-то приближается к их стойбищу на верблюде. Всадник подъехал к коновязи, привязал верблюда и неторопливо направился к средней юрте. По желтому делу и шапке можно было легко узнать ламу.
Кто бы это мог быть? Ширчина дома нет, у нее только Тансаг сидит с детьми, недоумевала Цэрэн. Она ускорила шаги и у самой юрты услышала хриплый голос, который показался ей знакомым.
Цэрэн поставила корзину со снегом у входа, откинула полог и вошла. Гостем действительно оказался лама. Низкий лоб, нависшие брови, нос седлом, как после дурной болезни. Лама расселся на почетном месте и что-то рассказывал Тансаг, шумно прихлебывая чай из оправленного в золото человеческого черепа. Лама пренебрежительно глянул в сторону Цэрэн. Молодая женщина невольно вскрикнула:
— Хамсум-бадарчи![165]
— Вы не ошиблись, я Хамсум-бадарчи, лама из хошуна сартульского князя. Собираю пожертвования на статую божества Сэдэд высотою в восемьдесят локтей, которая будет воздвигнута в честь Народной партии.
— А как же с той статуей, которую вы собирались соорудить во здравие богдо-хана еще в год Белой курицы? — спросила Цэрэн, глядя в обезьянью физиономию ламы.
Лама заметно смутился.
— То — дело прошлое. Теперь надо воздвигнуть статую во имя процветания Народной партии. Ведь мы, ламы, из одного сословия с аратами. Народная партия нам не чужая.
— Ты знаешь этого бадарчи? — изумилась Тансаг. — И ты уже жертвовала ему на статую?
— Что-то я не припомню тебя, уважаемая, — лама, избегая взгляда Цэрэн, отвернулся.
— Вы-то забыли, еще бы вам помнить, зато я не забуду никогда, как в год Белой курицы вы издевались надо мной в моей собственной юрте, связали и били меня до тех пор, пока я не отдала вам последнее кольцо, — с ненавистью проговорила Цэрэн.
Смерть первенца научила Тансаг ненавидеть лам. Она вспыхнула, точно сухая хвоя от спички.
— Вот оно что! Значит, под видом сбора пожертвовании ты бессовестно грабишь людей?! Раньше собирал для богдо, а теперь тот не в чести, так ты придумал обирать народ именем Народной партии! — возмущалась Тансаг. — А я-то угощаю его, как гостя! На каком основании ты пожертвования собираешь, кто тебя уполномочил? Я член хошунного хурала. А ну, покажи документы! Кто тебе их выдал?
Лама побледнел. Кто бы мог подумать, что эта бедно одетая женщина — член хошунного хурала! А он-то ее за простую аратку принял! Возятся у котла, кто их теперь разберет?
А когда лама узнал, что и муж женщины, у которой он кольцо забрал, тоже член хошунного хурала, у него от страха затряслись руки и холодный нот выступил даже на лысине.
— Вот бумага. Ее мне выдал Лха-бээл на право сбора пожертвований в его хошуне и на получение подвод. — Лама протянул грязную, засаленную бумагу, на которой стояла печать бывшего правителя хошуна.
— У нас теперь религия сама по себе, и она тут ни при чем. Да и хошуна Лха-бээла больше по существует, а есть хошун горы Высокая благодать. Лха давно уже не правитель. За преступления против народа твой покровитель осужден на пять лет тюрьмы. Все подписанные им бумаги теперь не имеют силы. И я не отдам тебе этот документ, выданный преступником! Ты получишь его только через хошунное управление. А если она, — кивнула Тансаг в сторону Цэрэн, — захочет пожаловаться на то, что ты у нее кольцо насильно забрал, я сейчас же позову милиционера и отправлю тебя вместе с твоей бумажкой в хошунное управление.
— Помилуйте бедного монаха, согрешил я по неразумению своему, — начал канючить Хамсум. Дрожащими руками он вынул из-за пазухи хадак и в знак особого почтения поднес его Тансаг обеими руками. — Затмение разума нашло на меня, не ведал я, что творил.
— Я не возьму хадак из твоих грязных рук, спрячь его обратно и покажи, какие у тебя еще бумаги есть. Может, тебе такие же бумажки надавал и князь сартульского хошуна?
Лама торопливо достал из-за пазухи другую бумагу — с красными линиями и печатью князя сартульского хошуна — и тоже подал ее обеими руками.
— И эту бумагу я передам в хошунное управление. А теперь убирайся подобру-поздорову и скажи спасибо своему гению-хранителю, что встретился с мягкосердечными бабами. Будь здесь хозяин, ты бы ног отсюда не унес.
Хамсум не заставил просить себя второй раз. Втянув голову в плечи, точно побитая собака, он молча вышел из юрты. Через минуту донесся рев верблюда. Цэрэн вышла из юрты. Бадарчи, нещадно погоняя верблюда длинным кнутом, мчался прочь. Цэрэн невольно рассмеялась. Вернувшись в юрту, она сказала:
— Ну, Тансаг, и нагнали же вы страху на бадарчи. Удирает так, что даже шапку потерял, свалилась с дурной башки.
— Утратила я веру в лам. Да простят мне боги, если они есть на свете, но я не понимаю, как земля носит таких людей. Как услышала я, что этот Хамсум отнял у тебя кольцо, так и забыла в гневе наше святое правило: путника, кто бы он ни был, следует накормить и напоить, — вздохнула Тансаг. И вдруг вскрикнула: — Смотри-ка, бадарчи с перепугу и золотую чашу свою позабыл. Выходит, с процентами уплатил тебе за твое кольцо.
Цэрэн недовольно поморщилась.
— А что мне делать с этой чашей? Надо вернуть ее.
— Зачем возвращать? Лама потерял награбленное. Раньше старики не возвращали позабытые вещи, говорили: такая находка к счастью. Убери-ка чашу. Не бойся, бадарчи не осмелится вернуться за ней.
Вечером приехал Ширчин. Услышав, что злой бадарчи, когда-то наводивший страх на скотоводов, удрал, забыв драгоценную чашу, он громко расхохотался:
— Призраки прошлого! Кончилось их время. Сегодня мне караванщики из нашего хошуна, только что вернувшиеся из Кяхты, рассказали о похождениях Джамсаранджаба. Чтобы скрыть свои подлые делишки при белогвардейцах, хитрый тайджи сумел запастись документами, будто он создавал отряды ополченцев, которые освобождали Улясутай. Документы ему Лха-бээл выдал. По этим бумагам выходит, что Джамсаранджаб был чуть ли не главным вожаком партизан в нашем хошуне! С этими поддельными документами он устроился на работу в одном из северных хошунов и даже проник в ячейку Народной партии. Джамсаранджаб прикидывался сторонником народной власти, а на самом деле делал все, чтобы навредить ей. Однажды он заклеил плакатом дверь главного храма. Помните такой плакат? На нем нарисован толстопузый лама, который глотает целиком караваны, а богатырь — ему рот на замок. Приходят ламы совершать богослужение и видят — дверь заклеена плакатом. Двое из них оказались посмелее: взяли и открыли дверь — плакат и разорвался.
Джамсаранджаб заявил, что ламы умышленно испортили политически важный документ и приказал схватить их. Лам раздели до пояса и посадили поближе к очагу. Растянув беднягам веревками руки, их начали поджаривать на медленном огне. Джамсаранджаб добивался, чтобы ламы сознались в преступлениях против народной власти. Тела несчастных покрылись тяжелыми ожогами. Старый ключарь сознался, что плакат на дверях храма он видел, но принял это за шалость подростков и вместе с другим ламой распахнул дверь настежь, отчего картинка разорвалась надвое. "Хоть на десять тысяч кусков меня разрежьте, но я не могу сказать ничего другого. Никакого злого умысла у нас не было. Я — темный простой степняк, но напраслину ни на кого возводить не стану. За что вы мучите меня? Отпустите меня, я ни в чем не виновен", — вопил старый лама.
Хорошо, что в тот день в монастыре остановились наши караванщики. Ревсомолец Дава услышал стон. Ему сказали, что это следователь их хошуна допрашивает в юрте каких-то преступников. Он решил узнать, что это за преступники. Ламы отговаривали его, но парень не послушался. Уж больно знакомым показался ему голос следователя. Он подошел к юрте вплотную и заглянул в щелку. Глядь, а это не кто иной, как Джамсаранджаб, тот самый Джамсаранджаб, который набирал в его хошуне цириков в войска Барона. Парень в ту пору едва не угодил ему в лапы, как же ему было не знать этого белогвардейского вербовщика! Он побежал к товарищам и рассказал им обо всем. Узнав, что истязатель лам бывший унгерновец, лама, хозяин постоялого двора, начал просить караванщиков помочь освободить несчастных. По его словам, правительственный уполномоченный по аймаку находился совсем рядом, в хошунном управлении. Да не хватило духу у лам пожаловаться: уж больно грозен показался им Джамсаранджаб. Если пытает людей огнем за разорванный плакат, что же ждет тех, кто осмелится пожаловаться на него?