Вскоре Ширчин с любопытством осматривал просторные и светлые казармы с центральным отоплением, щупал матрацы, простыни, одеяла, кровати, вешалки. Заглядывал в шкафы для противогазов, обошел кругом ружейные пирамиды, осмотрел некоторые винтовки, прищуренным глазом заглядывал в дула, потрогал зачем-то замок на бачке с кипяченой водой, стоявшем в помещении эскадрона.
Дежурный по кухне показал гостю книгу с записями о качестве пищи и продукты, приготовленные для закладки в котел.
— И каждый день цириков так кормят? — спросил Ширчин.
— Конечно. У нас раскладка. Каждому цирику положено определенное количество белого хлеба, масла, сахара, мяса, круп, овощей и других продуктов. Пища у нас разнообразная.
Потом Ширчин заглянул в конюшни. Осматривая светлые и теплые помещения с отдельными станками для каждой лошади и хранящимися в чехлах противогазами, он сказал:
— У вас конюшни куда лучше, чем в Хужир-Будане казармы для солдат были.
В Сухэбаторской комнате [174] политрук эскадрона скомандовал "смирно" и отдал рапорт полковнику. Полковник представил Ширчина бойцам.
— Товарпщп бойцы, поприветствуем дорогого гостя.
Когда аплодисменты стихли, полковник сказал Ширчину:
— У нас в каждом эскадроне политико-просветительная работа проводится в Сухэбаторской комнате. Как видите, политрук уж приготовил для вас трибуну. Мы просим вас рассказать о том, как жилось цирикам при феодалах.
Ширчин поднялся на трибуну. Оглядев смышленые лица молодых солдат, одетых в ладно пригнанную парадную форму, он негромко начал:
— Поглядел я сегодня, ребята, как вам тут живется, и убедился, что наша народная власть заботится о вас, как родная мать о любимых детях. Мне и во сне бы раньше не приснилось, что солдатам когда-нибудь будет так хорошо. В свое время, друзья мои, и мне довелось послужить. И я вам скажу: жизнь цирика в народном государстве так же не похожа на то, как жили солдаты в старой армии, как не похожа вся наша жизнь при народной власти на жизнь при феодалах. За родину и раньше сражались мы, не щадя жизни, а она была для нас злой мачехой. Холодным сердцем ханской родины обернулась она в те годы к простому народу. Размещались мы, солдаты, в недостроенных глинобитных казармах, оставшихся в наследство от маньчжуров. Ни окон, ни дверей, ни потолка, ни пола. С верхних жердей свисали клочья бумаги. Зимой в оконные и дверные проемы наметало целые сугробы снегу. Было так холодно, что даже вши вымерзали начисто. Жалованье нам было положено грошовое. Кормили нас заплесневелым хурутом, ослиным мясом и тощей козлятиной. У доброго хозяина от такого мяса и собака морду воротит. Бараньи ножки считались у нас лакомством. Да и то редко они нам доставались. А как? Возьмешь, бывало, увольнительную и за работу. Таскали богатеям с базара туши мяса, кололи дрова, дворы чистили. Заработаешь гроши — на них и купишь бараньи ножки. Был у нас такой офицер — Мурунга. Я вам о нем еще расскажу. Когда мы его попросили кормить нас получше, он сказал: "Вы, паршивые собаки, нужны на один день битвы, а кормить вас надо тысячу дней. Нет у нас столько еды, чтобы унять ваш аппетит".
Сахар нам удавалось попробовать только раз в году — в новогодний месяц, да и то у хозяев, которым мы делали самую грязную работу. Только после революции я узнал вкус белого хлеба. А вы, я гляжу, белый хлеб каждый день едите. Да еще с сахаром и с маслом! Хорошо вам живется. Отвоеванная вашими отцами родина лелеет вас, как любимых детей.
Раньше так говорили: нойоны не любят тех, кто говорит правду, собаки лают на того, кто едет на быке. Вы не нойоны и, думаю, не рассердитесь на седого старика, если я скажу вам правдивые слова.
Ширчин помолчал, оглядывая бойцов, выжидательно смотревших на него.
— Много есть у нашего народа мудрых и метких поговорок. Может, вы слыхали такую: голодному и рог тощего оленя кажется вкусным, а сытому и курдюк белого барана кажется горьким. Заглянул я на вашу кухню, в столовую и увидел, сколько вы белого хлеба в объедки бросаете. И говорят, это у вас всегда так.
— Так это же наша норма: хотим — едим, не хотим — давиться не будем, — возразил какой-то солдат, судя по всему, горожанин, который ни солнца, ни ветра на себе не испытал.
— Такой нормы, чтобы хлеб в помойку выбрасывать, не может быть, — нахмурился Ширчин. — Вам дают белый хлеб не для баловства, а для того, чтобы вы его ели на здоровье, а вы его бросаете в лохань. Вы разве не знаете, что хлеб мы ввозим из Советского Союза? А знаете ли вы, сколько труда стоит советскому колхознику урожай вырастить и убрать? А ваши отцы и матери? Они же ночей недосыпают, на морозе мерзнут, чтобы молодняк вырастить и скот от бурана уберечь. Этот скот идет в обмен на хлеб, а вы его бросаете! Думали ли вы, сколько труда людского стоит за каждым куском хлеба? Если бы подумали, то не бросали бы хлеб в лохань. Нет более тяжкого греха, как людским трудом швыряться. Вы не хуже меня знаете: идет война. В этой войне советские люди и нас с вами защищают. Так вот я по-стариковски и думаю: мы можем помочь советскому народу и Красной Армии не только тем, чем мы богаты, но и тем, что будем бережливы в том, что получаем из Советского Союза. Кое-кто из вас считает так: раз ему по норме положено, значит, он может съесть свой хлеб, а нет — бросать в лохань. Никто не имеет права швыряться трудом своих отцов и матерей. Нет такого права!
— Правду говорит Ширчин-гуай!
— Ну, вот и договорились, — улыбнулся старик, и взгляд его потеплел. — И бумага не продырявится, пока не проткнешь, и умница не спохватится, пока не напомнишь, говаривали в старину. Вот и я решил вам напомнить: уважайте чужой труд, вы бойцы народной армии. Учитесь ценить человека и труд его. Нужно брать пример с советских людей. Вы должны брать пример с бойцов Красной Армии — защитников счастья народов. Учитесь ратному делу. Умейте владеть оружием, что вам вручил народ. В мое время мы такого оружия и не знали. Выдавали нам старые берданки, да и то не каждому. С ними мы и шли в бой против черномундирников. Каждый патрон у нас был на счету. Иной раз приходилось по три-четыре патрона на солдата. Бывало, поделимся патронами друг с другом, поклонимся на север, где родимая сторона, и в бой. На весь полк одно орудие было, да и то захваченное у неприятеля. Но дрались мы отчаянно и побеждали врага. Не хотелось нам, чтобы на нас снова тяжкое чужеземное иго навалилось. Мы верили: рано или поздно народ завоюет свободу.
Однажды наш полководец Хатан-батор Максарджаб отрядил две сотни цириков, отдал нам единственную пушку и под командой офицера Мурунги — он был из чахаров — послал нас против сильного отряда черных. Пушку нам придали для устрашения вражеского войска. Пушка эта была не простая. Богдо-хан присвоил ей звание "джанд-жин бу" — "пушка-полководец". И вот почему. Однажды наш пушкарь выстрелил так удачно, что угодил прямо в дуло вражеского орудия. Орудие взорвалось и уложило человек тридцать орудийной прислуги. Вот и назвали пушку полководцем, а артиллеристу дали звание батора.
Мурунга, про которого я вам уже говорил, был злой, несправедливый человек. Иначе как паршивыми собаками он нас не называл, себя приказал величать "господином-батюшкой". Глядя на своего начальника, все чахарские командиры тоже стали нас звать паршивыми собаками. Обидно стало нам, халхасским солдатам, сиротами мы почувствовали себя в чужом краю без Хатан-батора. И пошел среди нас ропот. Что ж это такое? Разве халхасский Джавдзанджамба набрал в свои войска собак, а не людей, за что нас паршивыми собаками обзывают?
Троекратно атаковали мы отряд черномундирников. Много вражеских солдат забрали в плен, добычу взяли немалую, только по шатрам начальников она вся разошлась, к их рукам прилипла. Черные ограбили китайцев, добра у них было немало, но отнятая у них добыча досталась "господину-батюшке" и его слугам.
Подошли мы к чахарскому монастырю Лабай. Мурунга отделил халхасских цириков от своих, взял с собой лишь артиллеристов с "пушкой-полководцем", забрал всех пленных и со всем обозом вроде на разведку пошел, а нам строго приказал стоять у монастыря и ждать его приказа. Той же ночью прискакал к нам один артиллерист из наших и рассказал, что Мурунга изменил и идет на соединение с черномундирниками. Пустились мы вдогонку, настигли изменника на рассвете, окружили его лагерь. "Господин-батюшка" выскочил из шатра с саблей в руках, кинулся было на нас, заорал: "Предатели, бунтовщики!" Осерчали мы, кто-то успел хватить его по руке саблей, взяли тут его со всеми изменниками. Нашли письма к Мурунге и его заместителю от шведского резидента Ларсена, на месте расправились с Мурунгой и со всей его бандой.