„Хотел подарить этот корень богдо-гэгэну, а достался он маньчжуру“, — размышлял про себя Джамба. Тут он вспомнил рассказы бродячего ламы о том, как богдо-гэгэн спас жизнь амбаню, и решил сам разузнать об этом у маньчжура.
— Дозволит ли уважаемый сайд[49] обратиться к нему с вопросом? Говорят, что однажды по дороге в Ургу вы упали с коня и вас спас великий богдо? — спросил он, взглянув на амбаня.
— Нет, — сухо ответил амбань, — с коня я никогда не падал и никто меня не спасал.
— Говорят еще, что, когда загорелся ваш дом, он был потушен чаем, пролившимся из тучи. Верно ли это? — Джамба решил узнать все до конца. Очень уж было досадно вот так, ни за что ни про что, потерять дорогой женьшень.
— Дом? Чаем? — удивился амбань. — И этого не было. Просто как-то на кухне у меня загорелся мусор, но с огнем легко справились повар и сторож, и без всякого чая.
— И дождя никакого не было? — переспросил Джамба.
Ему не хотелось верить, что и на этот раз он попал впросак.
— Какой там еще дождь? — амбань начал сердиться.
— Я потому, ваша милость, спрашиваю, что один странствующий монах рассказывал мне, как вас спас богдо-гэгэн, когда вы ехали на Пекина в Ургу и упали с коня, и как тот же богдо, плеснув чаем, вызвал чайный дождь, который погасил огонь в вашем доме.
— Я не помню, чтобы богдо-гэгэн проявил ко мне такую щедрость, — пробурчал амбань. — Ну, иди, иди! У меня сегодня и без тебя дел хватит, — нахмурившись, сказал он Джамбо.
XIII
Подарок богдо
Кто ссорится с нойоном, у того спина дружит с палкой.
Опальный Цэ-гун прежде был в дружбе с Джавдзан-дамбой-хутухтой[50]. Но потом судьба ему изменила. Он потерял расположение богдо, был разжалован и лишен всех званий. Больше того, ему было предписано коротать дни под наблюдением старого надзирателя в глуши, на своих же землях, где ему разрешили держать небольшую отару овец.
Когда-то, в дни богатства и славы, Цэ-гун построил на берегу реки Толы двухэтажный деревянный дворец и подарил его хутухте. С тех пор он и стал одним из приближенных Джавдзандамбы, пользующихся его особым расположением. Но надо же было случиться, что самая молодая жена Цэ-гуна, черноглазая красавица Норов, приглянулась богдо, и Цэ-гун навсегда потерял свою любимую жену.
Однако ничто не вечно в этом мире. Страсть богдо к Норов быстро прошла, и он без сожаления бросил беременную женщину. Джалханз-хутухта, считавшийся земным воплощением Очирвани-бурхана[51], занял в сердце высочайшего место Норов. Он прибыл по вызову благосклонного и высочайшего и заменил госпожу. Оскорбленный Цэ-гун затаил в своем сердце горькую обиду и жажду мщения. Уж кто-кто, а он своими глазами видел, какую развратную жизнь ведет богдо в тайне от всех.
И вот однажды, когда во владения Цэ-гуна пришли лесорубы и начали валить лес для нового дворца гэгэна, он прогнал лесорубов и отобрал нарубленный лес. Тогда богдо начал против Цэ-гуна тяжбу. Управление ургинского амбаня наказало Цэ-гуна за самоуправство: оштрафовало его на тридцать шесть голов скота. Однако богдо счел это наказание слишком мягким и решил его обжаловать. С протестом к улясутайскому наместнику он послал своего приближенного Аюра.
Аюр, захватив с собой письмо с многочисленными подписями нойонов и учеников богдо, не жалел денег на подкупы и действовал весьма решительно. Он добился специального указа из Пекина, по которому Цэ-гун лишался всех званий и привилегий и отныне становился простым подданным. Отныне ему предписывалось жить в сельской местности. В то же самое время сгорел монастырь Цэ-гуна, расположенный в пади Дэндий Хуанди. Позже люди говорили, будто один из придворных лам богдо поехал осматривать монастырь Цэ-гуна и "забыл" там целую связку горящих курительных свечей. Словом, несчастья сыпались одно за другим на голову впавшего в немилость Цэ-гуна.
Жизнь его стала невыносимой. Даже близко знавшие его нойоны и чиновники теперь перестали замечать опального князя, словно он превратился в человека-невидимку. При встрече они делали вид, что не узнают своего бывшего товарища. А когда он входил в учреждения, чиновники и писаря, прежде пресмыкавшиеся перед ним, становились глухими и слепыми.
Как-то в конце Цаган Сары[52] к Цэ-гуну прибыл курьер от хутухты и передал ему небольшой ящичек.
— Это вам новогодний подарок от богдо-гэгэна, — сказал посыльный.
Над Цэ-гуном в последнее время издевались все, кому по лень, о нем распространяли самые злостные небылицы, каждая собака лаяла на него. Вот почему, получив подарок от богдо-гэгэна, он с благоговением поклонился запечатанному сургучом ящику и растроганно проговорил:
— Хутухта действительно божественное воплощение доброты. Мы с ним затеяли тяжбу, были злейшими врагами, а он простил меня, раба своего, и прислал мне священный дар. Кланяюсь в ноги великому богдо! Да будет прочной его власть!
Цэ-гун радовался подарку, как ребенок. С большими предосторожностями вскрыл он ящичек и внутри обнаружил… ножку тарбагана[53], воробьиное крылышко и длинный кожаный шнурок.
Содержимое ларца удивило Цэ-гуна. Он хотел было спросить у курьера, что все это значит, но оказалось, что посланец хутухты уже уехал. И Цэ-гун решил посоветоваться с лучшим прорицателем хошуна Ядамом.
Старый лама встретил своего бывшего нойона приветливо. Выслушав его, он тщательно осмотрел содержимое ящичка. Потом вернул ларчик Цэ-гуну, достал резную халцедоновую табакерку, взял щепоть табаку, подумал немного и проговорил:
— Хутухта предлагает тебе умереть. Если хочешь, я объясню подробнее. Подарок означает следующее: ты хочешь бороться со мной, но ты бессилен. Если ты станешь тарбаганом и уйдешь под землю, я и там достану тебя. Если превратишься в воробья и улетишь в небо, я все равно догоню тебя. Поэтому лучше всего умри, удавись на этом шнурке. — И лама добавил: — Никогда не думал я, что этот пьяница тангут такая скотина. Поразительно! Но не лучше ли предложить мир и попросить пощады? — прошамкал он и взглянул на гостя.
— Чтобы я стал унижаться перед этим мерзавцем? Да лучше мне пятьсот жизней пролежать на дне ада, чем просить пощады у этого пьяницы и развратника! Тьфу! Пусть хутухта сам удавится на этом шнурке! — истерически выкрикнул Цэ-гун и, в ярости растоптав ящичек с подарком богдо, выбежал из юрты прорицателя.
Стрелки больших часов работы монгольского мастера, что стояли в гостином зале дворца, дошли до часа Лошади[56].
И тотчас у основания круглого циферблата с изображением двенадцати животных пришла в движение фигурка меднолицего надутого ламы. Выкатив белые блестящие эмалевые глаза, он начал бить в маленький гонг.
Главным украшением зала были европейские безделушки, расставленные на резной причудливой формы этажерке из душистого сандалового дерева. Как только на монгольских часах раздался удар гонга, все часы, что были в зале — часы под стеклянным колпаком, будильник с колоколом, часы с кукушкой, настольные, настенные часы, — словом, часы самых известных европейских фирм откликнулись разными звуками: звенел колокол, куковала кукушка, звучала музыка из "Садко", мелодия из "Фауста", слышалась "Аве, Мария" Баха. На монгольских часах отзвенел двенадцатый удар гонга, медно-красный лама, повинуясь движению маятника, застыл, протянув в руке палочку в ожидании следующего боя.
Издалека послышался звон бронзовых колокольчиков. Звук их приближался, и наконец в зал вбежал шут богдо в шелковом доле, подбитом тибетской парчой, с бубенцами на подоле и на плечах, с лисьим хвостом, пришитым сзади. Он открыл сандаловый шкаф, достал золотой графин в форме гуся, налил из него в хрустальный бокал золотисто-желтого ароматного вина и, единым духом осушив его, с петушиным криком побежал в покои богдо.
52
Цаган Сара — белый месяц, новолуние, первый весенний месяц, с него по старому монгольскому календарю начинался год.
56
Час Лошади — полуденный час. Сутки у монголов делились на двенадцать часов, и каждый час носил название животного.