Однажды лама пришел в ставку князя поздно вечером и сообщил, что уезжает в Ургу. На этот раз беседа Дамдинбазара с нойоном затянулась. Очевидно, князь остался доволен беседой, так как приказал даже достать к ужину бутылку старого шаосиньского вина. Он попросил монаха окропить вином стол, а остаток поднес своему засидевшемуся гостю.
Захмелев от крепкого вина, Дамдинбазар вдруг прищурил глаза и таинственно зашептал:
— Недавно мне довелось встретиться с одним старым китайцем. Мы остановились вместе на ночлег. Почти всю ночь мы провели с ним за беседой и крепко сдружились. Его имя Ма. Он сообщил мне, что хорошо знает вас, и рассказал, как в год Синей собаки[79] восставшие дунгане потерпели поражение, а он потерял все свое состояние. Но благодаря счастливой случайности многие повстанцы и он сам остались в живых. Он уверял меня, что вам хорошо известно, что это за "случайность". — Лама умолк, пристально посмотрел на князя и затем продолжал: — Я подумал, что человек, который сообщил бы об этом ургинскому амбаню, мог бы получить большую награду. Тогда я подарил этому китайцу верблюдицу, которую заработал, прочитав в одном доме две священные книги. Теперь же я прошу уважаемого нойона со своей стороны подарить старику Ма верблюда в награду за те сведения, которые он нам сообщил.
— Конечно, копечно! За все, что ты сделал для меня, ты тоже заслуживаешь большой награды, — поспешил согласиться бээс и предложил гостю выпить еще бокал вина. "Лучше причинить зло другому, чем ждать, пока другой причинит зло тебе", — вспомнил Лха изречение Цао Цао. Он уже обдумал, как нанести удар, однако внешне оставался по-прежнему гостеприимным хозяином.
На следующий день утром Лха-бээс снова угостил ламу вином и подарил ему хадак.
— Дорогой лама, — сказал князь, — перед отъездом обязательно зайдите ко мне. Я приготовил кое-какие подарки и подписал письмо, которое поможет вам в уртонах получать лошадей.
Доброта и внимательность князя растрогали Дамдинбазара. Вскоре из канцелярии хошуна в разные стороны разъехались стражники с предписанием захватить конокрадов. А вечером того же дня перед самым заходом солнца какой-то чабан, проезжая по степи, наткнулся на почерневший и обезображенный труп странствующего ламы. Пастух перепугался насмерть.
А як бродячего ламы одичал, и люди, завидев животное, боязливо отгоняли его от своего стойбища. Як так и бродил оседланным по степи, пока не околел. А в народе с тех пор пошла молва, будто лама в трескучие морозы приезжает верхом на яке к ставке нойона, жутко хохочет и кружит вокруг его юрты. При этом уверяли, что из хвоста страшного яка сыплются синие искры.
XVII
В столице угасающего государства
В пригоршне риса — кровь от тысячи ударов кнутом, в лоскутке шелка — жизнь тысячи шелкопрядов.
Насанбат, открыв глаза, не сразу вспомнил, как он очутился в этой тихой маленькой фанзе. Он лежал на кане[80]и с изумлением рассматривал незнакомые стены, заклеенное бумагой оконце, маленький столик, стоявший тут же, на кане, висящий на стене свиток с двумя иероглифами. Обстановка была незнакома и непривычна. Насанбат только что видел во сне свою юрту, мать наливала ему горячий ароматный чай… Но фанза, где он находится сейчас, — это, к сожалению, не сон, а действительность. Насанбат посмотрел в окно: фанза стояла на тихой пекинской улице Юнхо-гун…
Юноша задумался. Перед ним встали картины его десятилетних скитаний, после того как он чуть не погиб — ведь его хотели принести в жертву ради спасения больного Лха-бээса.
Прежде чем попасть в столицу маньчжурского императора, Насанбат объехал немало хошунов, побывал во многих больших и малых городах. Ему припомнилось, как, приехав в Калган, он встретил там Чжана, которого знал еще у себя на родине, в Улясутае. Оказалось, что этот столяр и резчик был родом из Калгана и, вернувшись на родину из Улясутая, снова занялся своим ремеслом.
Чжан случайно увидел Насанбата на улице, сразу же узнал сына своего старого знакомого Батбаяра и пригласил к себе. Услышав, что у молодого человека есть деньги, и немалые, он посоветовал сохранить их.
— Если ты не промотаешь свои сбережения на кутежи, то сможешь безбедно прожить на них лет двадцать, — сказал старик; он помог пристроить деньги в надежное место. — Твой отец всегда говорил: труд украшает человека. Вот и ты не теряй понапрасну время, учись у меня ремеслу. Тысячу раз был прав твой отец, утверждая, что любое учение полезно, — наставлял юношу старый Чжан.
И Насанбат начал учиться резьбе по дереву. Старик радовался, как ребенок, когда увидел, с каким рвением принялся молодой монгол за дело и как быстро он усваивает его науку.
— Учись видеть красоту там, где ее не видят другие, — говорил Чжан. Однажды он взял в руку корень дерева и сказал: — Смотри! Видишь, что это такое? Вот старый рыбак, он держит в руке рыбу. Рыба трепещет, стремится вырваться из рук. Видишь? — Старик наклонился. Он закатал штанины, и стали видны худые угловатые колени. — Видишь?..
И действительно, через два дня Чжан показал ученику наклонившегося рыбака с рыбой в руке. Насанбат с удивлением рассматривал работу старика.
Насанбат старательно учился у старого Чжапа и постепенно овладел мастерством резьбы по дереву. Он научился строгать, сверлить, вырезать, находить материал, подходящий для резьбы, и наконец постиг тайну преображения скрюченных, безобразных корней.
Нередко старый Чжан, рассматривая какой-нибудь корень, уверял, что он видит в нем какие-то мифические существа из китайских легенд — то грозного бога, сидящего на черепахе о трех ногах, то хувилгана, держащего в руке солнце, Насанбат же из этого корня вырезал человека, как две капли воды похожего на злого богача Лодоя — он ехал верхом на яке с задранным хвостом, — или появлялось изображение шамана с бубном, или фигура скачущего коня.
Старый Чжан внимательно приглядывался к работе юноши.
— У тебя глаза монгольские, — говорил он. — Я в дереве вижу одно, ты совсем другое. И это очень хорошо, так и должно быть. Мастеру нужно уметь видеть вещи своими глазами.
В труде Насанбат находил успокоение, заглушал тоску по дому, по родине; нет-нет да и приходили оттуда скупые весточки. Он старательно учился у китайцев их языку и вскоре стал свободно говорить по-китайски. Теперь, понимая язык, он стал по-иному смотреть на многие вещи. Ему открылась своеобразная древняя культура китайского народа.
Приятель Чжана, старый учитель, согласился преподавать Насанбату. "Подумайте! Молодой монгол изучает наш язык!" — простодушно радовались соседи, которые с той поры еще больше полюбили трудолюбивого юношу.
Мелкие торговцы, кустари, крестьяне стали его друзьями. Ему были близки и понятны их интересы и чаяния, радости и печали. Он сравнивал все, что увидел и узнал здесь, с тем, что сам изведал у себя на родине. И порой ему казалось, что в Китае простым людям живется тяжелее, чем в Монголии.
Прежде Насанбат думал, что Маньчжурия и Китай составляют одно государство, которое угнетает Монголию.
Но теперь он увидел, что Китай, как и Монголия, находится под гнетом маньчжурской династии. Раньше он одинаково ненавидел и китайцев и маньчжуров. И то и другие, он считал, высасывают все соки из его народа. Теперь он понял, что простые люди здесь ни при чем, что все зло идет от своры маньчжурских чиновников, от китайских ростовщиков и торговцев, которых бедняки китайцы ненавидят не меньше, чем монголы.
Как-то Насанбату удалось познакомиться с воззванном руководителя тайнинского восстания Ян Сю-цина. И нем говорилось, что некогда у Китай были свои обычаи, но маньчжуры приказали китайцам носить косы. У китайцев была своя национальная одежда, но маньчжуры вынудили их носить грубую одежду и обезьяньи шапки. У китайцев были свои, освященные веками брачные обряды, а маньчжурские захватчики грубо попрали их. Они насильно уводят самых красивых девушек и женщин и делают их своими наложницами… Китай имел богатые национальные традиции, но маньчжуры насильственно установили здесь свои порядки и обычаи и нагло издеваются над китайцами. "Когда подумаешь обо всем атом, кровь закипает в сердце…" — говорилось в воззвании.