Как мягкий ветерок сдувает пепел с костра, так хозяйские расспросы развеяли надежду Ширчина на равенство, на иную жизнь. А тут еще подливали масла в огонь рассказы дзанги. Тот сообщил своей жене, что первым же указом богдо-гэгэна все чиновники повышены в должностях. Дзалан Гомбо, например, назначен управляющим хошуна Лха-бээс. В связи с этим дзанги собирался завтра же поехать в хошунную канцелярию и поздравить нового управляющего.
— И мне предстоит получить новый джинс, меня тоже повысили в ранге. Приготовь хадаки. Должен же я преподнести что-нибудь новому управляющему. Да и других чиновников не обойдешь. Что поделаешь, не зря говорят: со слепыми будь слепым, с хромыми — хромым. Всем известно, что управляющий Гомбо обожает лесть, ну а перед высшим начальством он сам лебезит.
От управляющего дзанги вернулся совсем другим человеком, — лицо холодное, непроницаемое, тон официальный.
Нахмурив седые клочковатые брови, он строго сказал Ширчину:
— Ну, вояка, придется тебе расплачиваться за дэл и валенки. Цена назначена такая: за дэл сорок ударов банд-зой, а за валенки десять ударов ремнем… Пришло указание из Улясутая, и чиновники не замедлят привести его в исполнение. Цирики, участвовавшие в ограблении китайских купцов, что находились под покровительством монастыря Ламын-гэгэна, получат по сорок ударов бандзой и по десять ударов ремнем да вдобавок уплатят стоимость награбленного. Еще хорошо, что ты взял только дэл и валенки. Я в хошунной канцелярии замолвил за тебя словечко, сказал, что ты бедняк, разут и раздет, что взял дэл и валенки, чтобы не замерзнуть. Мне едва удалось упросить, чтоб тебя освободили от уплаты за вещи. Но вот освободить тебя от наказания не смог. Так вот, можешь считать, что дэл тебе стоит всего сорок ударов бандзой, а валенки — десять ударов ремнем.
— Неужели так уж нельзя было освободить его от наказания? — спросила сердобольная жена дзанги.
— Нет! Говорят, завтра приедет сюда особый чиновник разбирать дело об ограблении китайцев. И я по долгу службы должен буду присутствовать при разборе этого дела. Я уж шепнул надзирателям, чтобы они били не слишком больно. Бандзой-то это можно сделать, а вот плеткой… Придется показать чиновнику, что приговор выполняется по всем правилам.
Услышав эти слова, Цэрэн затаила дыхание. Она старалась не смотреть на Ширчина, не говорить с ним. После наказания лицо у него распухло, ему трудно было ходить.
Хотя бандзой били вполсилы, все же досталось порядочно. А от работы его все равно никто не мог освободить, и он работал днем и ночью. Цэрэн пасла овец, Ширчин — лошадей и верблюдов. По вечерам они садились недалеко от порога по обе стороны очага, на своем обычном месте. Но в присутствии хозяина они не могли говорить о том, о чем им хотелось, не могли поделиться сокровенными своими думами, не могли даже сказать друг другу ласковое слово. Приходилось сидеть молча, делать вид, что они друг другу безразличны. Порой им казалось, что на всю жизнь обречены они быть батраками, пасти чужих овец и питаться объедками.
Как-то Ширчину вспомнилась встреча со странствующим ламой. Тогда он еще работал у своего жадного и ленивого братца. Однажды в степи в знойный летний день Ширчин спустился в овражек к роднику напиться воды.
Неподалеку от родника какой-то лама готовил чай. Пристально посмотрев на Ширчина, он насмешливо произнес:
— Эх, лучше родиться быком в Хангае, чем батраком в Гоби![130]
Вспомнив эту встречу, Ширчин подумал: а не лучше ли еще раз попытать счастье на военной службе, чем оставаться вечно в батраках? Вот из их хошуна собираются послать человека в Ургу в Хужир-буланское военное училище. Ведь там хуже не будет? Он поделился своей мыслью с Цэрэн. Девушка тихо и печально сказала:
— Что посоветовать тебе? Разве я могу пришить тебя к своему дэлу? Ты сам знаешь, что говорят у нас в таких случаях: мужчину должно поощрять, а женщину — ограждать. Оставаться батраком всю жизнь — незавидная доля. Бедный мой Ширчин! Славный мой! Попытай счастья, поезжай! И желаю тебе вернуться с удачей. А я всегда буду хранить память о тебе: ясным днем — в сердце своем, темной ночью — во сне.
X
Во главе стада идет верблюд с серебряными удилами
Толстый казначей-лама вошел вместе со стариком-чеканщиком в свою нарядную, увешанную коврами юрту и коротко бросил выбежавшему навстречу послушнику:
— Чаю! С самого утра на ногах. Устал. Ну-ка, показывай удила, что у тебя там получилось?
Чеканщик достал из-за пазухи новенькую уздечку и почтительно протянул ее казначею.
Казначей небрежно взял пухлыми, мягкими руками из черных рук мастера, которые невозможно было отмыть от въевшихся в них грязи и копоти, отделанную серебром узду и невольно залюбовался. Удила были выкованы из серебра — один конец гладкий, другой в виде скрещенных очиров с головой чудовища и лепестками лотоса — символ мощи и благополучия стада.
Осматривая уздечку, казначей дивился:
— Как это ты такими грубыми руками мог сделать такую красивую вещь? Видать, постарался, все свое умение приложил. Ну что ж? За мной не пропадет. Вот тебе золотые пять рублей, русского царя деньги, — сказал казначей, передавая мастеру блестящую монету.
Мастер низко поклонился, бережно взял монету и спрятал ее в деревянную коробочку.
— Хвастать не стану, — сказал он, — но не каждому мастеру под силу сделать серебряные удила для верблюда — вожака десятитысячного стада. Слышал я, что моему деду удалось сделать всего лишь раз такую вещь за всю свою жизнь. Наконец-то и мне выпало счастье сделать для великого гэгэна единственные в моей жизни серебряные удила. Вот я и постарался.
Неслышно вошел мальчик-послушник. Он налил казначею в фарфоровую пиалу в серебряной оправе чаю, густо забеленного молоком, и прикрыл пиалу серебряной крышкой с коралловой пуговкой-ручкой. Перед мастером он поставил маленький столик черного дерева с перламутровой инкрустацией, налил чаю и ему, достал поднос с печеньем и изюмом и поставил его перед стариком. Потом он подбросил в чугунную печку аргала и неслышно вышел.
— Послезавтра эту узду наденем на верблюда — вожака десятитысячного стада. Большой пир будет. — Казначей взял пиалу с чаем, закрыл глаза. Губы его беззвучно двигались — он творил молитву, которую обычно читал перед едой.
Старый чеканщик одним глотком осушил крохотную пиалу, взял несколько изюминок и, делая вид, что с удовольствием ест, отодвинул от себя столик.
А казначей все шептал молитву. Старик догадался: хозяин дает понять, что разговор окончен. Он бесшумно встал и вышел из юрты, пятясь задом, в знак уважения к хозяину.
В железной печке завыл огонь. Казначей взял со стола маленький сигнальный барабан и трижды ударил в него, моментально появился послушник. Он почтительно сложил ладони и замер, ожидая приказания.
— Огонь гудит очень уж громко. Покропи маслом да подай мне еще пиалу чаю.
Казначей маленькими глотками отпивал ароматный чай и любовался убранством своей юрты.
Юрта у казначея в шесть стен, сплошь застлана дорогими алашаньскими коврами. Тепло, сухо, уютно, привычно попахивает дымком. Перед бурханами в серебряной кадильнице курятся благовонные тибетские темные свечи. Их аромат наполняет юрту. На изящных сандаловых подставках, стоящих по обеим сторонам шкафика с буддийскими божками, вразнобой тикают часы.
В центре юрты на медном блестящем листе стоит чугунная печь. "Во всем аймаке всего три таких печки, — удовлетворенно подумал казначей. — И все три печки находятся во владениях Эрдэнэ пандит-хутухты[131]".