Больной уже садился в кровати, иногда вставал и смотрел на лес, который день ото дня становился все темнее. Уже расцвел кизил. Любка принесла ему букетик первых подснежников из их сада. Ради следил за тем, как розовеют тонкие ветви абрикосового дерева, как набухают и лопаются коричневые почки. Природа пробуждалась к новой жизни под дыханием весны. Солнце все чаще показывалось над холмом, наполняя его комнату светом. В один из таких дней к нему шумно ворвалась в пыльных царвулях тетка Милана. Оставив торбу у дверей, она прижала его к своей впалой груди.
— И никто до сих пор не сказал! Третьего дня приехал в село Владо и еще с порога молвит: «Так и так, тетка Милана, наш товарищ Бабукчиев болен». Откуда ж мне знать, старухе! Набила торбу поплотнее — и прямо к вам, не смогла усидеть дома. Ну-ка, Денка, — принялась она шарить в своей торбе и вынимать из нее один за другим сельские гостинцы: огромный каравай, домашнюю вяленую колбасу, бутылку вина, пучки лекарственных трав. — Свари-ка ты ему из этой травки отвар. Я сама ее собирала: это вот зверобой, это золототысячник, ромашка… А вино с полынью… И недели не пройдет, как наш парень опять молодцом станет. Что? Разве не так, а? — хлопнула Ради по плечу тетка Милана. — Ступай, Денка, ступай, завари ему травки, а мы с ним тут пока побеседуем.
— Знала бы ты, тетушка Милана, как я рад, что ты приехала. Сядь, отдохни. Расскажи, что нового в селе?
Милана только этого и ждала. Новости посыпались из нее, как из рога изобилия: отец Хубки смирился. Теперь для него лучше Владо никого нет. Локти готов кусать, что прогнал дочь, и она не смогла окончить гимназию. Ну да ничего, хватит с нее и училища по деловодству. Герги так и остался хромым, но инвалидной пенсии ему не дали. Сын Цоньо обручился, на обручении бабушка Катина больше всех хлопотала. Общину захватили «наши люди»: кмет — из земледельческой партии, а его помощник — коммунист. Начали строить клуб с большим залом, чтоб всем селом там можно было собраться, со сценой — все, как полагается, да только из Тырново никакой помощи не отпустили. Тогда коммунисты — они все как один стали членами клуба — решили: «И без чужой помощи обойдемся». Это ты, Ради, открыл нашим людям глаза, теперь их никому не остановить. А я это, знаешь, слышала стороной, — запнулась тетка Милана, — что в твоей болезни виновна твоя зазноба. Ты уж извини меня, что я в такие дела вмешиваюсь, но среди нас, баб, есть и такие, что готовы мужика продать задешево, не моргнув глазом…
— А Герой как поживает? — перебил ее Ради.
— Да ты разве ничего не знаешь? — ахнула тетка Милана. — В темнице гниет и не где-нибудь, аж в самой Софии, в Центральной тюрьме. Царя ругал, говорят. Пенсию хотели у него отобрать. Креста на них нет! На какого человека руку подняли… Я тебе вот что скажу: пока зло с корнем не будет вырвано, народ не успокоится. Наши кровопийцы-мироеды снова снюхались, шепчутся, рычат из своих нор… Ох, Ради! Глядите в оба! Обведут они вокруг пальца Стамболийского, травленые волки… Ненавидят они вас лютой ненавистью, это я тебе говорю…
Тетка Милана согласилась переночевать у Бабукчиевых. За ужином предложила: «Вы все тут с ног валитесь. Давайте-ка я заберу Ради к себе. Буду ходить за ним, как за сыном. Ему сейчас чистый воздух нужен, свежее молоко, маслице…»
И доктора рекомендовали Ради сменить климат и обстановку. Отец хотел отправить его в Арбанаси — там воздух здоровый, да и недалеко, они смогут часто к нему наведываться, но Денка и Ради упросили его отпустить их в Трявну, к материному брату Георгию.
В просторном доме Райковых остались одни старики — Пенчо учился в Софии. Ради поместили в его комнатке на верхнем этаже, где они когда-то спали с Пенчо. В реке шумела талая вода, сбегавшая вниз с заснеженных вершин горного хребта, который здесь был отнюдь не декорацией, ибо горы определяли весь уклад жизни населявших их людей. Они еще не скинули с себя кожушки и меховые шапки, женщины покрывали голову теплыми шалями, одевались в подбитые ватой душегрейки и юбки из домотканой шерсти. Мельник Дончо шаркал своими мягкими кожаными сапогами по мощеному двору — от ручья к реке, от мельницы к чесальне, чистил желоба, беспокоился, как бы вода не залила сад и подвал дома. Мельничные жернова стучали редко. Горцы возили зерно на паровую мельницу, так что Дончо молол лишь корм для скота. Занимался больше коровой да чесальней. Тихо, покойно было у дяди Георгия, и жизнь Ради потекла тоже ровно и спокойно. Он чувствовал, как с каждым днем силы возвращаются к нему, болезнь отступала под действием кристально чистого горного воздуха. По утрам он выходил побродить вдоль ручья, иногда забредал в верхнюю слободу, заглядывал ненадолго в кофейню, где пенсионеры читали газеты и куда заходили посидеть случайные гости маленького городка. Пустую площадь пересекал ручей, в котором журчала вода, приводившая в движение мельницу и чесальню Райковых. Соседние мастерские жили своей неторопливой размеренной жизнью. Скрестив ноги по-турецки, портные шили абы, шаровары, антерии[37], шнуровщики скручивали в шнуры черную габровскую шерсть, шорники ладили царвули, хомуты, седла. Повыше, в конце улицы, звенели молотки медников. В праздничные и базарные дни площадь оживала. Товары вывешивали у дверей мастерских, раскладывали на площади, где останавливались приземистые лошадки жителей маленьких горных селений, доставлявших немытую шерсть, дрова, сушеные грибы и ягоды, брынзу в мехах, масло в начищенных до блеска медных котелках или в широких мисках, упрятанных в пестрые платки. Привязанные одна к другой каракачанские лошадки с длинными, до самой земли хвостами, с неподстриженными гривами, дикие, как тенистые ущелья гайдуцких гор, позванивали большими медными колокольцами. Их хозяева громко переговаривались между собой на непонятном языке, водили по базару расфранченных жен с венками из восковых цветов на голове и ожерельями из серебряных монет. В кофейне становилось тесно. Маленькая харчевня, где в будни столовались директор Земледельческого банка и учителя, была не в состоянии приютить всех торговых гостей. Целый день, с утра до вечера, постукивала чесальня, поскрипывали жернова. Дончо не успевал управляться сам — на помощь ему приходили тетя Недка и дядя Георгий. Дома оставалась одна Денка.