Ю. Поляков. Во-первых, это связано с тем, что русская литература довольно долго оставалась в лоне церкви, но даже выйдя из него в конце XVII века, осталась учительной, сохранила обостренный интерес к нравственно-религиозной проблематике. Во-вторых, наша литература всегда отличалась очень высоким художественным уровнем, увлекая и покоряя читателей. У нас, я считаю, одна из самых серьезных литератур в мире, если не самая серьезная. Но есть и третья причина, она вязана с нашей политической историей. Дело в том, что мы до начала ХХ века развивались как монархия с довольно серьезными ограничениями свободы слова, хотя не такими тотальными, как сейчас пытаются представить. Например, Булгарин был скорее не доносчик, а составитель аналитических записок в верха, но содержание, направленность этих записок кое-кому выходило боком. Достаточно почитать секретные донесения Булгарина, они теперь переизданы. Там есть очень интересные и глубокие наблюдения. Но это к слову… А так как не было легальной оппозиции царю, то не существовало оппозиционной трону легальной прессы, за исключением потаенной, за которую сажали, и эмигрантской. Но и тут все не так просто: просвещенное общество, например, чутко следившее за публикациями «Колокола», отвернулось от него, едва Герцен поддержал польских мятежников, отличавшихся свирепой жестокостью по отношению к православным. Оппозиционная пресса появилась лишь после революции 1905 года, а до этого ее функции выполняла изящная словесность. В ней искали ответы на проклятые политические вопросы.
Во многом эта традиция продолжилась и при Советской власти. По мере того, как большевики расправлялись со своими врагами, оппонентами, попутчиками и союзниками (бескровно была поглощена лишь Еврейская рабочая партия), они закрывали и их печатные издания. Например, эсеровское «Знамя труда», где Блок печатал свои знаменитые поздние поэмы. И поэтому литература, несущая в себе комплекс не только художественно-нравственных, но и общественно-политических идей, стала отчасти выполнять роль оппозиции, за что многие писатели сурово поплатились. Романы и повести читали в библиотеках и в Кремле, читали не только как беллетристику, но и как тексты, содержащие критику общества и власти. Кстати, не за всякую критику карали, если это была «правильная», «нужная» критика, могли и поощрить. Например, Шолохов в «Тихом Доне» очень своевременно упрекнул большевиков за расказачивание, ведь этот кошмар был делом рук Троцкого, его как раз выдавливали из власти, хотя до ледоруба в черепе было еще далеко.
Думаю, этот опыт русской классической и советской литературы сегодня тоже востребован, ведь мы, в конечном счете, после Перестройки и 90-х всё равно пришли к жесткой вертикали власти. Причем, не по чьему-то злому умыслу, по логике Истории. Просто всё поняли, что цена плюрализма — распад страны и кошмар беспредела. Нет уж, давайте мы вернемся к старой доброй вертикали… Когда я входил в литературу, ее восприятие, прочтение с точки зрения политики было очевидно. Именно так читали романы Белова, Астафьева, Бондарева, Трифонова… Искали в них прежде всего свежие общественно-политические сигналы, а лишь потом оценивая их художественное качество. Вот почему такой громкий успех имели «Дети Арбата» Рыбакова или «Тучка» Приставкина — вещи, написанные довольно слабо.
Кроме того, литература выполняла еще одну своеобразную функцию — она легализовала табуированные темы. Успех моих первых вещей таких, как «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками», «Апофегей», связан именно с этим. Впрочем, если бы только с этим, то сегодня их бы забыли, как большинство «перестроечных бестселлеров», а их, тем не менее, переиздают и читают.
Почему сейчас нет такого ажиотажного спроса на литературу? По той же самой причине: несмотря на жесткую вертикаль, оппозиционные партии и пресса у нас есть. Есть свобода слова, ограниченная лишь чувством самосохранения. Да, оппозиция у нас не радикальная.
А зачем нам радикалы? Чтобы в царя-батюшку бомбы метать? Спасибо, не надо… Да, у нас есть, конечно, табуированные темы. Но по сравнению с тем, что было при царе-батюшке и при советской власти, их ничтожно мало. И всё равно: если этого нет в телевизоре у Соловьева, то это есть в Интернете. Спрос на литературу, как «восполнительницу» табуированных тем ушел. Теперь она может заинтересовать остротой, занимательностью, художественностью слова, неожиданным взглядом на проблему, которого не могут предложить, скажем, журналисты или политологи. И, понятно, прежних тиражей нет…
Я разбирал свою библиотеку и наткнулся на первое издание моей повести «ЧП районного масштаба» в 1986 году в «Московском рабочем», а это было, замечу, не самое крупное издательство в СССР, так — среднее. Знаете, какой тираж? 100 тысяч первый завод, понимаете! А другая книжка, «Апофегей», которую выпустил одно из первых акционерных издательство в 1990 году. Первый завод — 250 тысяч! Можете себе представить? Конечно, сейчас это практически невозможно. Тем не менее, я думаю, в нашем обществе литература традиционно играет гораздо большую роль, чем в тех же Соединенных Штатах…