Зачем, во имя чего пролиты сегодня потоки крови, если завтра на место этих убитых встанут сотни новых бойцов, которые будут драться столь же ожесточенно, ибо знают, чего хотят… Знают.
Быстро темнело. Налетающий порывами ветер вздыбливал волосы мертвецов и тоскливо завывал под кручей.
— К черту! — дико закричал генерал, чувствуя, что еще миг — и он присоединится к этому вою. — К черту! — повторил он, когда страшное место гибели тербатцев осталось позади и кони уже скакали по гладкому льду Уссури на китайский берег.
Шокированный нервозностью генерала, Беркутов не отставал от него ни на шаг, не решаясь признаться, что он допустил некоторую вольность в толковании приказа генерала. Где-то там, в Казакевичево, еще оставался живой свидетель кровавого Николина дня — Вениамин Гамберг. Рифман поклялся, что в ход будут пущены самые изощренные пытки и вырванные у Веньки признания будут приятным сюрпризом генералу. Но их бывший однокашник затерялся, как иголка в сене. Казак, который отвечал за его сохранность, позарился на чьи-то сапоги и получил пулю. А двух других бывших с ним казаков Сашка не запомнил. Вернуться же в Казакевичево после расправы у яра, он уже не смог: эскадрон ушел бы без командира. Сашка перепоручил поиск и расправу ему, но генерал спутал все карты своим неуместным любопытством, а теперь они мчались в противоположную сторону от станицы.
Да, про таких, как Гамберг, недаром говорится: родился с серебряной ложкой во рту. Во всем ему удача! Ведь не растворился же он в воздухе? И сбежать он не мог, раненный в ногу. Если бы возвратиться, хотя бы на час! Но теперь это невозможно. Сахаров ударился в панику. Типичный неудачник, и в серьезном деле генералу несдобровать.
Таков был вывод Беркутова, впервые призадумавшегося над тем, не пора ли сменить хозяина. После Каппеля Семенов, после Семенова Сахаров… А кто будет после него? Донат смотрел на генерала с плохо скрытым презрением: как он ссутулился и поник головой! Когда в Харбине вот так же захандрил Городецкий, он знал, что делать. Но хлюпик с белыми, как у деда-мороза, бровями ему просто противен, и только.
«Где вы все, — думал Сахаров устало, — те, что похвалялись отнять у большевиков Россию? Под каким вы греетесь солнцем, перед чьими богами падаете ниц?» — К генералу медленно возвращалось спокойствие. Он размышлял: «Почему я должен идти еще на Хабаровск? Один, как клятый… Ночью… Почему, даже мертвые, побеждают они, а не мы?» Эта мысль поразила генерала своей новизной, но он не побоялся развить ее до конца: «Полураздетые, голодные, они стояли насмерть. А что скажут те, кого веду я, если им завтра перестанут платить или запретят мародерствовать и грабить?»
— Да, нужно возвращаться! — воскликнул Сахаров. «Но куда?» И тотчас же мелькнула успокоительная мысль: «Мир велик!» Генерал решил сделать привал в городке с баюкающим, как колыбельная песенка, названием Тю-тю-пай, где так призывно и радостно вспыхивали первые вечерние огоньки.
…Ночь билась в сознание испуганной птицей. Неясно и чадно горела под потолком керосиновая лампа. Хлопала раз за разом избяная дверь. Звенела посуда и оружие. Кто-то ругался площадной бранью. За дощатой переборкой заходился в крике ребенок. Его никто не укачивал, не брал на руки, не утешал. Мать пекла сахаровцам блины. Отец бражничал вместе с ними. Кто-то успел смотаться в Тю-тю-пай, и китайская хана лилась рекою.
«Придет — не придет? — эта мысль была мучительна и неотвязна. — Бежать, ускользнуть в этой суматохе…» — Сбросив жаркую и душную бурку, Вениамин попытался приподняться. Острая боль в ноге рванула его обратно на жесткую скамью.
— Очухался, паря? — спросил, склоняясь над ним, пожилой усатый казак и, потянув за край бурку, стал кутать ему ноги.
— Пить… — прошелестел пересохшими губами Вениамин. Теплая вода переливалась через край жестяного ковша. Зубы стучали по острому краю.
— Худо тебе, паря? Спокою нет, вот беда. Ночь, а здесь, как на ведьмячем шабаше.
— Что там, на воле? — осторожно спросил Вениамин. — Как там наши, а?
Казак запустил в густые лохмы руку и метнул из-под бровей быстрый, обжигающий взгляд.
— Наши… ваши… Дело табак, паря. Были ваши, да все вышли… Да и энтих полегло, не счесть. Вот придут подводы из Чирков, и повезем и раненых, и мертвых, как генерал наказал… Один ты остался, паря. Как перст, один.
— Что ты плетешь?! — крикнул гневно Гамберг. — Что ты каркаешь тут, как ворон?
Лицо казака пожелтело, стало расплываться. Жесткая ладонь, захватив и сминая лицо Вениамина, придавила губы. Задыхаясь, весь покрывшись испариной и дрожа мелкой, знобкой дрожью, Вениамин не в силах был сбросить эту руку.
— Молчи, чудик, — обдавая его чесночным запахом, зашептал в ухо казак. — Молчи. Сам фон-барон наказал тебя стеречь. Как бог свят, сам. Молись, паря, своему богу, какой он у тебя ни на есть. Лютую смерть тебе принять суждено.
— Смерть? — прошептал тербатец, и впервые холод значения этого слова дошел до его разума и сжал дрогнувшее сердце. — Спаси меня, казак, — попросил он жалобно. — Во имя детей своих спаси. Достань мне коня.
— От смерти не ускачешь. А и нет у меня никого, — казак перекрестился. — Был сынок, Ванятка, твой, должно, одногодок, да порешили его. Сгинул с конем вместе. Прими, господи, его душу, — он опять перекрестился.
— Кто же его убил?
— Эх кабы я знал да ведал, паря. — Казак опасливо оглянулся и шепнул: — Бают, калмыковцы, паря. — Он помолчал, испытующе глядя на Вениамина, наклонился и снова зашептал: — Почтарь кручинился по тебе, паря. Пойду скажу ему, а ты лежи. — Вздыхая и бормоча себе под нос, он вышел.
Вскоре казак вернулся с каким-то человеком, и они унесли покрытого буркой Вениамина вместе со скамьей. Ни пьяный хозяин, ни гости не заметили исчезновения тербатца.
На почте Вениамина спрятали в жилой половине, за печью. Ему опять стало дурно. Он не чувствовал, как Свешников делал ему перевязку. Не услышал, как заскрипели на улице подводы.
Тербатцы не только задержали на несколько часов катившуюся на Хабаровск Поволжскую бригаду генерал-майора Сахарова, но и заставили ее изменить свой маршрут. Свернуты были не покрывшие себя славой знамена. Длинен до бесконечности обоз, увозивший ночью из станицы сахаровцев — раненых и убитых.
В тот страшный час, когда Рифман со своим эскадроном творил расправу над безоружными людьми, в Амурскую область со станции Покровка уходил эшелон с оборудованием флотилии и всем ценным, чем располагал обреченный Хабаровск.
Командование Народно-революционной армией принял герой Перекопа Василий Блюхер. А через сутки началось организованное отступление наших воинских частей на левый берег Амура.
Сдерживая на подступах к Хабаровску полчища белогвардейцев и прикрывая отступающих, ожесточенно сражались в этот день с врагом подразделения 3-й конной бригады НРА, морской отряд Амурской флотилии и Особый Амурский полк. Но в ночь на 22 декабря вынуждены были отступить за Амур, в Покровку и они. А в восемь утра 23 декабря, после упорного боя и больших потерь с той и другой стороны, оставили и этот населенный пункт.
В этом бою был тяжело ранен в обе ноги комиссар Игорь Сибирцев. Окруженный врагами, истекающий кровью, он отстреливался до последнего патрона, и этим последним патроном убил себя. Прекрасная, героическая смерть!
Пал Хабаровск. Окрыленный удачей, генерал Молчанов повел наступление на запад.
В эти беспросветно горькие дни благовещенская партийная организация, потерявшая под Казакевичево своих лучших сынов, снова бросила в народ призыв: «Все для фронта!» Снова шли эшелоны с бойцами на восток. Вдовы слали народоармейцам одежду, которую никогда больше не наденут их убитые мужья. Осиротевшие дети посылали им самодельные, вышитые «стебельком» кисеты с табаком.
Снова расточительно щедрым был Благовещенск. Готовясь к обороне, он отдавал оружие и боеприпасы, перевязочные средства и медикаменты. Голодая сам, под метелку очищал кладовые и склады и отгружал для HPА провиант.