Слезкин оборвал:
— Хватит трепаться. Ближе к делу.
— Входим, — не замечая раздражения товарища, продолжал ухмыляющийся Валька. — Здороваемся. Моисей лежит на кровати, косит на нас свои глазки, стонет. Мы, конечно, сразу к нему, спрашиваем: «Что, Моисей Васильевич, хворь взяла?» — «Взяла, взяла окаянная, — отвечает. — Так взяла, ажно кости трещат. К концу идут, ребята, дела старого Моисея, к концу». Повернулся на спину, закатил глаза. Я говорю: «Может, за фельдшером в Кирпичный махнуть?» Старик встрепенулся. А Зойка шепчет: «Отойдет… Придуривает малость…»
Дудкин помуслил развернувшуюся цигарку, затянулся.
— Пошли мы с Митькой линию смотреть. Вечером сели ужинать. Старик совсем осатанел. Орет на домочадцев: дай ему то, дай другое. Обозвал старуху, пообещал дубину Степке. Мы помалкиваем. Знаем, как с ним связываться! А потом, не вытерпев, подхожу к кровати и говорю: «А знаете, Моисей Васильевич, я вас в два счета подыму с постели». Моисей только рукой махнул: знаем, мол, мы таких свистунов! Я опять за свое: «А вы не махайте рукой! Недавно я тоже пластом лежал. Но фельдшер дал мне таких порошков, что я уже на второй день прыгал, как жеребенок. Чудо — не порошки! Кажется, у меня в переметной сумке несколько штук осталось…» Выскочил я во двор, открыл сумку. Слышу, кто-то идет ко мне. Смотрю — Зойка с лампой. «Ты чего надумал?» — спрашивает. «Хочу порошков наделать», — отвечаю и показываю Зойке коробку с зубным порошком. Она захохотала. «Тише, — говорю, — принеси-ка лучше бумаги».
Навертели мы порошков, пришли в избу. «Вот, — говорю, — пожалуйста, принимайте». Моисей приподнялся, взял «лекарство». Зойка поднесла кружку воды, а сама напыжилась, вот-вот прыснет. «Для верности, — говорю, — выпейте сразу парочку. Закутайтесь, пропотейте — все как рукой снимет». Моисей выпил, обтер усы. «Вот так… Не обращайте внимания, что пахнет мятой. Лекарство из травы приготовлено… Ложитесь на правый бок». Старик повернулся к стене.
Часа через полтора начал кряхтеть, ворочаться, бормотать. Потом и говорит: «Слышь, паря, а порошки-то, кажись, и вправду ничего… Ведь полегчало… Может, еще один выпить?» «Нет, — говорю — нельзя. Лекарство сильное, на сердце действует». Старик заснул.
Утром гляжу, Моисея и след простыл. Выхожу на улицу, слышу кто-то козлиным голосом поет:
Пограничники дружно засмеялись. Павличенко сказал:
— Брешешь, собака, насчет Сильвы?
— Слушай… — Дудкин окинул пренебрежительным взглядом Павличенко и продолжал: — Глянул я за угол и ахнул: в огороде бродит Моисей и оперетку исполняет. «Ну, думаю, рехнулся!» А тут — Фекла. Услышала арию своего повелителя и даже плюнула. «Фу, чтоб тебе намочиться и не высохнуть! Зойка уже надоела с этой Силвой. И он туда же, старый пень!»
Я подошел к нему. «Как спалось? Как самочувствие?» За пульс его хвать! Он отвечает: «Ну, паря, порошки — что надо. В жизни таких не пробовал. У тебя там не осталось еще?..»
После этого он стал такой вежливый, добрый. Ходит за мной и все приговаривает: «Тебе, Дудкин, после армии надо идти на доктора учиться. Большим человеком будешь!»
И вот я теперь решил: демобилизуюсь, уеду в Йошкар-Олу и, чем лазить всю жизнь по столбам, поступлю в медтехникум. Куплю себе бурки с галошами, цигейковую полудошку, женюсь и буду жить припеваючи.
— А Зойку куда денешь? — серьезно спросил Павличенко.
Слезкин то багровел, то бледнел, елозил по траве.
— Косте отдам. Так и быть, пусть женится. После того как он побывал на выселке, она ни на кого из нас и смотреть не хочет. По нему сохнет.
— Ты, Валька, перестань трепаться, а то заработаешь по шее! — пообещал Слезкин.
— Ей-богу, я не вру! Девка стала неузнаваемой. Грустная какая-то. О тебе нет-нет да и спросит.
— Болтаешь! — сердито буркнул Слезкин и отошел.
Пограничники пересмеивались.
— Скажи ведь, до каких лет дотянул и хоть бы хны! Кряж какой-то, а не человек! — сказал Пушин, восхищаясь Моисеем.
— Ему через две недели стукнет полных восемь десятков, — проговорил Валька. — Хорошо бы отметить это. Подарок какой-нибудь сообразить.
— Смотрите-ка, братцы, хоть и ветер свистит в голове у Вальки, а ведь мыслишка-то дельная родилась! — воскликнул Павличенко. Тут заговорили Пушин, Айбек, Слезкин — всем хотелось сделать приятное старику.