К их возвращению был готов великолепный ужин. Матильда молча вошла в дом, и Верецци молча последовал за ней.
Без единого слова Матильда села за стол, и Верецци апатично упал в кресло рядом с ней.
Некоторое время они не говорили ни слова.
— Ты плохо выглядишь, — запинаясь, сказал наконец Верецци. — Что тревожит тебя?
— Тревожит? — ответила Матильда. — Почему ты думаешь, что меня что-то тревожит?
Жестокий приступ страха охватил Верецци. Он прижал руку к пылающему лбу — муки его разума были слишком нестерпимы, чтобы их скрыть, образ Джулии, такой, какой он в последний раз видел ее, вставал в его воображении и, не в силах вынести груз постоянных ужасных мыслей, он лишился чувств. Еле слышно вскрикнув: «Джулия!», он подался вперед и упал головой на стол.
— Очнись! Очнись, жалкий, лживый Верецци! Очнись! — кричала взбешенная Матильда в черном ужасе.
Верецци поднялся и удивленно уставился на лицо Матильды, которое, искаженное яростью, пылало отчаянием и жаждой мести.
— Понятно, — мрачно сказала Матильда, — что он меня не любит.
Душу Верецци разрывали чувства — его брачные клятвы, его верность, отданная Матильде, — все это невыразимо терзало его.
И все же она обладала большой властью над его душой, и ее хмурое лицо все еще ужасало его, и несчастный Верецци затрепетал от тона ее голоса, когда в безумии отчаянной любви она потребовала покинуть ее навеки.
— Что же, — добавила она, ступай, открой убежище Матильды ее врагам. Выдай меня инквизиции, чтобы союз с той, которую ты презираешь, больше не связывал тебя.
Измученная исступлением, Матильда умолкла. Страсти ее души читались в пламени ее глаз. Тысячи противоречивых чувств раздирали грудь Верецци. Он едва понимал, что делает, но, поддавшись минутному порыву, он с глубоким стоном упал к ногам Матильды.
Наконец с его губ сорвались слова:
— Я твой навек, и всегда буду твоим.
Какое-то время Матильда стояла неподвижно. Наконец она посмотрела на Верецци, посмотрела сверху вниз на его прекрасную юношескую стать, на его одухотворенное лицо, и любовь с десятикратной силой нахлынула в ее смягчившуюся душу. Она подняла его и в забытьи внезапного нежного восторга прижала к груди и в сбивчивых горячих словах заверила свое право на его любовь.
Ее грудь содрогалась от яростных чувств, она припала своими горящими губами к его устам. Яростный, чувственный экстаз полыхал в ее груди.
Верецци охватила та же страсть. В мгновенном забытьи рассеялись, как облачко, все клятвы верности, данные другой женщине, забвение охватило его чувства, и он забыл о Джулии — она стала лишь неверным видением, встававшим в его воображении, скорее, как некое идеальное существо иного мира, перед которым он мог бы преклоняться там, чем как очаровательная живая женщина, которой он клялся в вечной верности.
Охваченная неописуемым восторгом вновь обретенного блаженства, Матильда высвободилась из его объятий, схватила его за руку и с пылающим лицом прижала ее к губам.
— Значит, ты мой? Мой навсегда? — страстно спрашивала она.
— О, я твой! Твой навеки! — отвечал воспламененный страстью Верецци. — Никакая земная сила не властна разлучить нас, ибо нас связывает родство душ и узы, свидетель которым был Сам Господь.
Он снова прижал ее к своей груди — и снова запечатлел самый горячий поцелуй верности на ее пылающей щеке. В порыве неукротимой и бешеной страсти он поклялся, что ни небо, ни ад не смогут разорвать союза, который он ныне торжественно и твердо возобновляет.
Верецци до краев наполнил кубок.
— Ты любишь меня? — спросила Матильда.
— Пусть поразит меня молния небес, если я не обожаю тебя до безумия! Да постигнут меня бесконечные мучения, если моя любовь к тебе, небесная Матильда, не будет длиться вечно!
Глаза Матильды сверкнули яростным торжеством, восхитительный восторг, наполнивший ее душу, был слишком велик, чтобы выразить его, и она молча смотрела в лицо Верецци.
ГЛАВА XIV
...преградите
Путь сожалению к моей груди!
И будет тверд мой замысел: природа
Не пошатнет его, и духи мира
Моей руки не отклонят. Сюда,
Убийства ангелы, где б ни витали
Вы в этот час на гибель естеству,
К грудям моим и желчью замените
Их молоко!..
Верецци поднял полный кубок и горячо провозгласил:
— Обожаемая моя Матильда! Пью за твое счастье, за исполнение всех твоих желаний, и если во мне зародится хоть одна мысль, не посвященная тебе, пусть самые изощренные мучения, которые когда-либо отравляли душу человека, немедленно приведут меня к безумию. Владыка небесный! Будь свидетелем этой клятвы и запиши ее письменами, которые нельзя стереть! Духи-покровители, блюдущие счастье смертных, внемлите! Ибо ныне я приношу клятву вечной верности и нерушимой, неизменной любви к Матильде!