— Буше.
— Или Буше. Нет, только стоимость. Чтобы до клиентов сразу дошло что к чему. Иного они, дескать, не поймут. Это одна крайность. Я тяготею к противоположной. Во всяком случае, стараюсь тяготеть. Так что, пожалуйста, Говард, не обзывай меня торгашом.
— Но ведь ты, Джек, — малый богатенький. Тебя не волнует, расходятся твои диски или нет. И тебе незачем гоняться за приглашениями участвовать в концертах…
— Даже если бы я не былбогат, я не стал бы об этом думать. Нельзя путать продажи дисков с качествоммузыки. А то не заметишь, как превратишься в дерьмо.
— Патогенная палочка капитализма, — подняв палец, важно произнес Говард. — Мы все ею заражены. Даже ты. Я считаю, Джек, ты делаешь свое дело очень пристойно, — сочувственным тоном добавил он. — А «Хорошо в рекламном мире» — блестящее произведение, и «Почему мы одинаковые?» тоже.
— Ага, одно сочинил в тысяча девятьсот девяносто втором году, а другое в двухтысячном. Замечательно!
— «Хорошо в рекламном мире» — это классика. После нее можно всю оставшуюся жизнь на диване лежать и брюхо чесать.
— Пьеска-то всего на одиннадцать минут звучания, — заметил Джек.
— Большинство композиторов пожертвовали бы левым ухом ради того, чтобы написать пьесу, которую объявят классикой. Пусть даже двухминутную.
Джека вдруг охватило полное безразличие. Плевать ему на Кайю, Яана, на музыку и на конец света. До чего славно валяться на лужайке, тут так тепло… Кемарь себе хоть сто лет. А Говард просто говно собачье. Можно сказать ему прямо в лицо, что он, Джек, думает про его игру. Да, альт у него звучит изумительно, божественно, но — не хватает глубины.
— Джек, я видел на днях, как ты прятался за деревом.
— Что-что?
— На Болтон-гарденз, когда Кайя К. от меня уходила. Прямо как развратный старикашка. Потом дал деру с моего концерта. А стоит мне упомянуть ее имя, уши у тебя вспыхивают лампионами.
Джек с усилием поднялся и отряхнул брюки. Он всегда наотрез отказывался носить шорты, и ноги у него взмокли от пота.
— Это запутанная история.
Джек двинулся прочь. Говард резво вскочил с земли. Он три раза в неделю плавает в бассейне и ходит в зал заниматься тяжелой атлетикой. Джек упустил это из виду. Забежав вперед, Говард повернулся к приятелю и раскинул руки.
Народ вокруг уставился на них, думая, что актеры-любители разыгрывают забавную сценку.
— Пошел к черту! — бросил Джек, уклоняясь от объятий.
— Сказать тебе, Джек, как она меня отыскала?
— На концерт, небось, пришла.
Они спускались по склону к мостику над ручьем, рядом с которым дышала зловонной сыростью неглубокая, вечно заросшая крапивой пещера. Ноги Джека жили своей отдельной жизнью, хотя исправно, шаг за шагом тащили на себе тело.
— Верно, — подтвердил Говард, — приходила, в прошлом году. В зале «Флориан Румз» играли в основном Гайдна. Но она отыскала меня еще до концерта. Как умудрилась — уму непостижимо.
— Может, просто любит Гайдна.
— Просто знала обо мне заранее. По твоему диску. «Почему мы одинаковые?» Во второй вариации, если помнишь, я чертовски лихо сыграл.
— И что она тебе поведала?
— Всего лишь попросила меня подписать диск. О тебе в тот раз и словом не обмолвилась. Я еще подивился необычно тонкому музыкальному вкусу девушки. Так ей и сказал.
— Спасибо, Говард.
— Но до уроков дело дошло не сразу. Она проявила редкую настойчивость.
— По-твоему, она стала возить сына к тебе на уроки, чтобы выйти на меня?
— Именно.
— Больно уж дальний прицел, Говард. Она же могла связаться со мной напрямую. Если ей приспичило не мытьем так катаньем выжать из меня денег, могла бы мне позвонить.
Говард с улыбкой смотрел на приятеля. Вот Джек и попался в ловушку — если, конечно, это и в самом деле ловушка.
— Она тебе, очевидно, уже звонила.
Щеки у Джека густо побагровели. Он отвернулся. Говард наигранно закашлялся.
— Что же все-таки произошло в Эстонии, Джек?
— А?
— Давай, выкладывай.
Джек пренебрежительно фыркнул:
— Познакомился с ней в Таллинне, в кафе. Потом увидел ее на любительском концерте. Назвался твоим именем и дал ей твой номер телефона. Мы оба слегка увлеклись друг другом.
— Ах, увлеклись? Яан у нее от тебя?
— Гм, возможно.
— Ай-яй-яй, как говорил Винни-Пух. Если я не ошибаюсь.
Джек опустил глаза к ручью. Они стояли в зловонной впадине возле мостика. Вокруг над зарослями крапивы вились мухи, а в ручье было больше черной грязи, чем воды. К мостику подошла группа корпулентных американцев. Некоторые, особенно тучные и бесформенные, ковыляли в шортах. Говарду и Джеку пришлось прижаться к перилам, чтобы пропустить весело гомонящих толстяков — вот оно, ходячее воплощение кошмара, который ждет все поголовье homo sapiens.
— Чисто пингвины, — довольно громко обронил Говард. — Хотя в воде пингвины несказанно грациозны.
— Ладно, брось, Говард. Может, вернемся ко мне и перекусим? В холодильнике есть отличный стилтон, экологически чистый сельдерей, еще кое-что. И мое чистосердечное признание на десерт.
— Ням-ням, — причмокнул Говард.
Друзья уселись в зимнем саду, распахнув стеклянные двери.
— А они, небось, едят рыбу фугу, — жуя сельдерей, задумчиво проронил Говард.
— Кто «они»?
— Квартет. Они же сейчас в Нагасаки. Если фугу приготовить неправильно, она смертельно ядовита. Ребята решат, что подхватили какую-то заразу, но тут у всех вдруг начнет жечь во рту, и они дружно умрут, в живых останусь один я. Журналисты бросятся ко мне за интервью, меня будут показывать по телевизору. Все рассчитано.
Во рту от виноградного сока остается сладкий, чуть терпкий привкус, но к стилтону он не подходит. Рассказать Говарду про волшебную эстонскую интерлюдию невозможно. Слишком уж они — Говард и Эстония — несовместимы. За столом наступило напряженное молчание, время от времени прерываемое хрустом сельдерея; канавки стеблей были заполнены творожной пастой.
— Я жду, — произнес Говард. — Будем надеяться, Милли не установила здесь прослушку.
— Сейчас внизу Марита.
— Я что-то не заметил, чтобы она отличалась тонким слухом. Вопрос первый: тебя с родителями знакомили?
— Что?
— Ты же, очевидно, ее обрюхатил.
— До чего же ты груб, Говард.
— Это обычный прием следователей, — небрежно бросил Говард, почесывая аккуратную бородку, в которой уже пробивалась седина.
— Только я не…
— Ты просто не.
— Да. Я не.
Они смотрели друг на друга. В зубах у Говарда застряла зеленая жилка сельдерея. Подняв от напряжения рыжеватые брови, он пытался вытащить ее языком. Отталкивающее зрелище.
— Из тебя, поганец, вышел бы превосходный священник, — сказал Джек.
— Спасибо. В тринадцать лет я об этом подумывал. А потом у меня стал ломаться голос. Ладно, теперь — для настройки — повторяй за мной: я помню. Ну же. Я помню…
— Я… помню… Кафе, — не веря собственным ушам, произнес Джек. — Кафе «Майолика». В Таллинне. Тогда, в девяносто девятом году, вовсе не британцы, а финны бухали там по-черному.
— Да мы же просто развлекаемся, мистер, — Говард широко, по-итальянски развел руками. — Продолжай. Все путем. Я… помню.
— Я… помню… кафе. Там я ее и увидел. В оконном стекле. Ее отражение. Она официантка.
— Ох, Джек!
Говард его жалеет. Он вызывает жалость…
— Уж извини великодушно, — от смущения Джек замахал руками, будто дирижировал невидимым оркестром.
— Итак ты, стало быть, втрескался по уши.
— Возможно. Возможно, и нет.
— Скотина.
Из колонок несся лебединый глас кларнета: «Севильский цирюльник». Иногда Говард доводит Джека до белого каления. Тут снова взвыла соседская косилка. Джек встал и затворил стеклянные двери, мерзкий вой стал заметно тише.