Не прося ничего взамен, он рецензировал тексты, дописывал за других рассказы и даже предоставлял себя самого в качестве персонажа для рассказов своих друзей. Такая бескорыстная доброта, такое живое участие в судьбе окружающих вкупе с тем фактом, что ни один из его друзей никогда не встречался с ним лично, не могли не способствовать легендарности, сложившейся вокруг этого и вправду во многом замечательного человека. Если фэны первого поколения, сами ставшие впоследствии предметами почитания, ограничивались замечаниями вроде картеровского: «Он любил кошек, мороженое и восемнадцатый век. Он не любил технологический прогресс и все связанное с морем», то от современных лавкрафтовских фэнов можно наслушаться чего угодно. Одни утверждают, что «Эйч-Пи-Эл» заморил себя голодом, другие — мизантропией, третьи всерьез полагают, что он пять раз выстрелил в себя из пистолета. Говорят, что он провел всю свою жизнь за плотно занавешенными окнами, выходя подышать воздухом — которым, кстати, только и питался — лишь после полуночи; что он ненавидел женщин, крахмальные воротнички и Льва Толстого, избегал зеркал и лекал, часов и линеек, машин и вершин — словом, являл из себя существо вполне трансцендентальное, которое, возможно, и сейчас живее всех живых.
Временной барьер гораздо неодолимее пространственного, и абсолютная невозможность лицезрения кумира будоражит воображение лавкрафтовских фэнов гораздо сильнее, чем относительная, вылившаяся всего лишь в шутливый почтовый роман со многими неизвестными и известными деятелями мира литературы. Теперь уже ни собрания писем Лавкрафта, ни фундаментальные биографические исследования высокоученого С. Т. Джоши не смогут убедить фэнов в том, что у мастера ужаса и гротеска могла быть обычная земная жизнь. Мифологизм — одна из незыблемых традиций фэн-культуры, и Говард Филлипс Лавкрафт, если он и в самом деле жил когда-нибудь на земле, собственноручно установил эту традицию.
СИЯНИЕ ИЗВНЕ
К западу от Архэма высятся угрюмые кручи, перемежающиеся лесистыми долинами,'Л чьи непролазные дебри не доводилось забираться ни одному дровосеку. Там встречаются узкие лощины, поросшие деревьями с причудливо изогнутыми стволами и столь густыми кронами, что ни одному лучу солнца не удается пробиться сквозь их своды и поиграть на поверхности сонно журчащих ручьев. По отлогим каменистым склонам холмов разбросаны древние фермерские угодья, чьи приземистые, замшелые строения скрывают в своих стенах вековые секреты Новой Англии. Там повсюду царит запустение — массивные дымоходы разрушены временем, а панелированные стены опасно заваливаются под тяжестью низких двускатных крыш.
Местные жители давно покинули эти места, да и вновь прибывающие переселенцы предпочитают здесь не задерживаться.
В разное время сюда наезжали франко-канадцы, итальянцы и поляки, но очень скоро все они собирались и следовали дальше. И вовсе не потому, что обнаруживали какие-либо явные недостатки — нет, ничего такого, что можно было бы увидеть, услышать или пощупать руками, здесь не водилось, — просто само место действовало им на нервы, рождая в воображении странные фантазии и не давая заснуть по ночам. Это, пожалуй, единственная причина, по которой чужаки не селятся здесь: ибо доподлинно известно, что никому из них старый Эми Пирс и словом не обмолвился о том, что хранит его память о «страшных днях»; Эми, которого в здешних краях уже давно считают немного повредившимся в уме, остался единственным, кто не захотел покинуть насиженное место и уехать в город. И еще, во всей округе только он один осмеливается рассказывать о «страшных днях», да и то потому, что сразу же за его домом начинается поле, по которому можно очень быстро добраться до постоянно оживленной, ведущей в Аркхэм дороги.