Было бы удивительно, если б Шарль и впрямь ел досыта только раз в день, так как он совсем не был худым. Он был даже толстым, очень толстым, с дряблой желтоватой кожей, с лысой головой, лоснящимся лицом, бесцветными губами и почти бесцветными глазками. Жеральдина говорила, что глаза у него как у трески, а от его одежды несет тухлым салом. Помимо этого, она не могла простить, что один из Бишетов не умеет вести себя за столом.
— Подумать только, и как этой неряхе жене удалось выбить из своего муженька все, чему он научился в хорошем обществе… Кто бы мог поверить! — бормотала она себе под нос.
По мере того как приближался час обеда, Шарля охватывало все большее беспокойство. Он беспрестанно потирал руки, вскакивал с места, снова садился, снова вскакивал, принимался ходить от окна к двери и обратно, однако Стефани не обращала на него внимания. Затем брат и сестра усаживались за длинный стол в гостиной — каждый на своем конце. В этой комнате не было газовых рожков, ее освещали только две высокие свечи в серебряных подсвечниках, и от этого она казалась еще более длинной и темной. Углы комнаты тонули во мраке, и тени брата и сестры, словно языки черного пламени, плясали на дубовых стенах, украшенных замысловатой резьбой. С каждым вечером атмосфера этой гостиной все сильнее угнетала Шарля. Может быть, он ощущал присутствие невидимых свидетелей, прячущихся в темноте и наблюдающих за этой странной трапезой, может, страшился привидений, обитавших в комнатах наверху, боялся того, что они займут свое место за огромным обеденным столом, где восседало старое существо, щуплое, как кошка, белое, как салфетка, которое, казалось, уже отошло в беспокойный мир призраков.
Стоило брату Стефани проглотить несколько ложек супа, как его веселое настроение бесследно испарялось, сменяясь апатией и полной подавленностью. Когда он входил в дом, ароматы кухни возбуждали его, пьянили своим чудесным обещанием, но как только обещанное исполнялось, Шарль вновь становился мрачным. Погруженный в свои невеселые мысли, он смотрел на кружевную скатерть, на массивное столовое серебро, тонкий фарфор и на свою сестру, которая все еще жила, несмотря на то что казалась выходцем с того света. Что за таинственная нить связывала Стефани с этим миром? При взгляде на нее можно было подумать, что даже легкое дуновение способно умертвить ее, и тем не менее она все еще жила…
Появлялась Жеральдина и обходила вокруг стола; ее острый взгляд, казалось, проникал в самую суть мыслей Шарля. Он сидел за столом, зная, что за ним наблюдают и понимают его, и со стыдом думал про себя, что его сестра давным-давно отошла бы к праотцам, если б не проклятая служанка, которая только для того, чтобы подольше насладиться его поражением, с помощью сатанинских ухищрений умудрялась продлевать дни этого создания, умирающего в отцовском доме. В каком обиталище духов эта старая ведьма заключила сделку с господином де Бишетом и самим сатаной в придачу? Жеральдина унаследовала всю ненависть отца к своему сыну, и, верная этой ненависти, как какому-то священному обету, она постоянно напоминала Шарлю о тяготевшем над ним тяжком проклятии. Чувствуя на себе пристальный взгляд Жеральдины, следившей за каждым его движением, Шарль поднимал голову, но Жеральдина успевала исчезнуть, и он слышал лишь позвякивание ее ключей, доносившееся из коридора на полпути между лестницей и кухней. Он вздрагивал, так как слишком хорошо знал, что за ключи она носит у себя на поясе. Ни один шкаф и ни одна комната просто так не запирались на ключ. При мысли о том, что его ключ находится среди ключей мертвецов, сердце его как-то странно замирало. Его охватывал ужас. Но он снова брал себя в руки и бормотал:
— Проклятый дом!.. Стоит несколько вечеров просидеть здесь с этими выжившими из ума старыми дурами, как сам спятишь… Должно быть, это вино ударило мне в голову…
Но вот Стефани вставала из-за стола, и Шарль, как всегда, устремлялся за ней.
Вечер начинался, как и все остальные. Стефани снова бралась за вязанье, в то время как ее брат, заложив руки за спину, расхаживал взад и вперед по длинной гостиной.
И так, в полном молчании, без единого слова, проходил еще один вечер, пока на старинных часах не било десять. Тогда Шарль, накопив запас тепла на ночь, целовал сестру в бровь, натягивал на себя пальто и, засунув руки в карманы, медленно брел на Айрлэнд-стрит, словно прохожий, имеющий обыкновение размышлять во время ходьбы.
Он смотрел, как его тень прыгает по стенам домов, и в голове его вертелись все те же мысли; он привык к ним, как человек привыкает к животным, с которыми каждый день возится. Он знает их слишком хорошо, чтобы удивляться им; он уже давно перестал разглядывать их; они снуют мимо него взад и вперед, не трогая его безучастного взгляда.
Подходя к своему дому, Шарль думал о жене. Он возвращался к ней не спеша, и все же им овладевало чувство успокоения, словно она была частичкой собственности, принадлежащей только ему.
Внезапно он замечал, что уже почти пришел. Два низких дома — два близнеца, выросших в бедности и невзгодах, — ждали его, их полуразвалившиеся серые подобия веранд выходили на тротуар. В одном из этих домов на третьем этаже он снимал комнаты.
Он поднимался по лестнице, зажигал свечу и шел в спальню. Хриплый, приглушенный голос, который он хорошо знал и который, несмотря ни на что, был ему дорог, устало произносил:
— Это ты, Шарль?
Он ставил свечу на ночной столик. Женщина заслоняла глаза рукой. Он садился на кровать у нее в ногах.
— Как твоя сестра?
— Все так же.
Этот вопрос и этот ответ, как и во все остальные вечера, тяжело падал в унылую тишину. За этими словами таился невысказанный вопрос:
«Ты думаешь, твоя сестра еще долго протянет?»
«Боюсь, что так… Она все еще держится…»
В эту минуту в доме на Эспланаде Стефани де Бишет, нелепая, как старомодная тарелка, и сухая, как прессованный финик, скрестив на груди свои маленькие холодные ручки, предавала бездонной пустоте ночи ту маленькую пустоту, которой она была.
А Жеральдине, лежавшей без сна, казалось, что смерть уже закрыла последнюю дверь в этом старом доме.
Скотт Янг
Белый маскинонг
В последний вторник апреля, когда Черноволосый Эб Меги пилил за домом дрова, он услышал, как по грязной узкой дороге пробирается на малой скорости машина. День был сырой, низко над землей неслись тучи, но Эб работал без свитера. Теперь он снова надел его и пошел вокруг дома. Он с уверенностью мог сказать, кто приехал, и не ошибся. У ворот стоял грузовик государственного рыбопитомника по выведению маскинонгов, и Джон Макманус, водитель, вылезал из кабины.
Заболоченная почва хлюпала под большими сапогами Черноволосого Эба, широкие брюки комбинезона болтались на худых ногах. Джон Макманус ждал его у грузовика, улыбающийся, длинноносый, чуть повыше Эба и почти такой же худой. Они радушно поздоровались за руку.
— Как перезимовал, Эб?
— Неплохо, Джон. А ты?
— С каждым годом все хуже. Чем больше платят, тем хуже работа. Конечно, рад, что наступил нерест.
В течение двадцати двух лет Черноволосый Эб и Джон работали вместе, и все эти годы Джон, худой робкий молодой человек, приезжал сюда во время нереста и начинал на Ирландском озере работу по искусственному разведению белых маскинонгов. Джон и Эб мало разговаривали друг с другом. Они знали — когда мужчины дружат, незачем об этом много болтать.