Хотар и Эвидон возрадовались; они перекликались, как дети, тыча пальцем в каждое новое чудо флоры, изысканнее и занимательнее остальных, и восхищались скоростью этого поразительного роста и умирания. И они смеялись над беспримерной вычурностью зрелища, наблюдая, как мимо, перебирая ногами, коих число превышало обычное, семенят неизвестные зоологии животные с орхидеями на крупе.
Бродя меж цветов Сфаномоэ, Хотар и Эвидон забыли о своем долгом космическом путешествии; они забыли, что была когда-то планета Земля и остров под названием Посейдонис; они забыли свои предания и мудрость. Иноземный воздух и его запахи ударяли им в голову, как крепкое вино, а тучи золотой и снежной пыльцы, что осыпа́ли их с ссутулившихся стволов, действовали сильнее какого-нибудь волшебного наркотика. Им нравилось, что их белые бороды и фиалковые туники припорошены этой пыльцой и парящими спорами неведомых земной ботанике растений.
Внезапно Хотар вновь возопил в изумлении и захохотал еще громогласней и веселее. Он заметил, что необычно сложенный листик пробивается из тыльной стороны его сморщенной правой руки. Листик рос и разворачивался, пока не показался бутон; и — ого! — бутон раскрылся и стал неземных оттенков цветком о трех цветоложах, даря замерший воздух роскошным ароматом. Затем на левой руке появился еще один цветок; и вот листья и цветы уже распускались по всему его морщинистому лицу и лбу, каскадами прорастали на его руках, и ногах, и теле, вплетали свои волокнистые усики и язычки пестиков в его бороду. Ему не было больно — он лишь по-детски удивлялся, ошеломленно за ними наблюдая.
Вот уже из кистей и конечностей Эвидона тоже начали пробиваться цветы. И вскоре двое стариков вовсе утратили человеческий облик — теперь они мало чем отличались от увитых венками деревьев над головой. И умерли они безболезненно, словно давным-давно вросли в изобильную флору Сфаномоэ, наделенные восприятием и чувствами, подобающими их новой жизни. И очень скоро их метаморфоза завершилась, и они целиком, до последней жилы, растворились и стали цветами. И корабль, в котором они совершили свое путешествие, скрыла от глаз неустанно ползучая масса растений и цветов.
Такова была судьба Хотара и Эвидона, последних атлантов и первых (а то и последних) людей на Сфаномоэ.
Двойная тень[51]
Те, кто знал меня в Посейдонисе, называли меня Фарпетроном, но даже я, последний и самый способный ученик мудрейшего Авиктеса, не ведаю, под каким именем суждено мне встретить завтрашний день. Вот почему я пишу эти торопливые строки в свете мигающих серебряных ламп, в доме моего учителя над шумным морем, брызгая достойными волшебника чернилами на серый, бесценный, древний драконий пергамент. А закончив, я запечатаю страницы в трубку из орихалка[52] и выброшу из высокого окна в море, ибо боюсь помыслить, на что обречет меня судьба, если написанное пропадет втуне. И может статься, моряки из Лефары, проходя в Умб и Пнеор на своих высоких триремах, найдут эту трубку или же рыбаки выудят ее из пучин своими неводами. И, прочитав мое повествование, люди узнают правду и начнут остерегаться, и нога человека больше никогда не ступит под своды бледного, проклятого демоном дома Авиктеса.
Шесть лет я жил здесь с моим престарелым учителем, позабыв про свойственные юности утехи ради изучения мистических дисциплин. Глубже, чем кто-либо до нас, мы погрузились в запретные таинства; мы вызывали обитателей запечатанных навеки гробниц и полных страха бездн за пределами нашего мира. Не многие сыны человеческие отваживались разыскать наше жилище среди голых, изъеденных ветром утесов, но мы видели достаточно безымянных гостей, что жаловали к нам из мест за пределами мира и времени.
Строгой белой крепостью возвышается на скале наш особняк. Далеко внизу, на черных обнаженных рифах, море то непреклонно ревет и вздымается на дыбы, то отступает с недовольным ропотом, подобно армии побежденных демонов, и дом, словно пустующий склеп, вечно полон эхом его скучливого голоса, а ветра стонут унылым гневом в высоких башнях, но не могут пошатнуть их. На стороне, обращенной к морю, особняк поднимается из отвесной скалы, зато с других сторон его окружают узкие террасы: там растут карликовые кедры, что вечно гнутся под штормовым ветром. Огромные мраморные чудовища стерегут парадный вход; портики над клокочущим внизу прибоем охраняют высокие мраморные женщины, а в залах и холлах повсюду стоят могучие статуи и мумии. Кроме них и призванных нами существ, нет у нас других компаньонов, а призраки и личи[53] прислуживают нам в ежедневных делах.
52
Орихалк — металл, упоминающийся у древних греков. У Гесиода (VII век до н. э.) говорится, что из орихалка был сработан щит Геракла. У Платона в диалоге «Критий» собственно Критий рассказывает об Атлантиде: «Многое ввозилось к ним из подвластных стран, но большую часть потребного для жизни давал сам остров, прежде всего любые виды ископаемых твердых и плавких металлов, и в их числе то, что ныне известно лишь по названию, а тогда существовало на деле: самородный орихалк, извлекавшийся из недр земли в различных местах острова и по ценности своей уступавший тогда только золоту» (перевод Сергея Аверинцева). Римские авторы полагали орихалк сплавом золота с медью; впоследствии толкователи более или менее сошлись во мнении, что орихалк — это латунь.