— Джордж Джексон приедет к поезду в девять двадцать на Ипсвич, — подсказал носильщик. — Я знаю, он что-то собирался отправить. Так что он вас довезет, сэр, за полкроны вместе с багажом.
— Хорошо. — Приезжий дошел до выхода со станции и выглянул на улицу. Контролер с носильщиком последовали за ним. — Это что там, паб?
Ему подтвердили, что паб. Называется «Железнодорожный герб».
— Отлично, там меня этот ваш Джордж как-его-бишь и найдет в девять двадцать, — заявил приезжий. — Моя фамилия Тоттен. — Он дал носильщику шиллинг, а контролеру показал билет. — Только сперва пусть погрузит багаж. Ох, ну и мерзкая же погодка!
Коренастый толстяк со странной фигурой поперек себя шире вперевалку зашагал через едва освещенную площадь и скрылся в «Железнодорожном гербе».
— Как думаете, что за птица? — спросил носильщик контролера.
2
Уильяму не удалось поставить стремительный мат, игра затянулась, и в половине десятого конца еще не предвиделось, хотя на доске остались лишь два растревоженных короля, один загнанный конь, два рвущихся в бой слона, три полуразрушенные ладьи и несколько растерянных пешек. Гринлоу только этого и надо было, а Уильяму, как обычно, уже наскучило.
— Шах! — объявил Гринлоу, делая ход ладьей.
Уильям не вздохнул, но с шумом втянул воздух, так что получилось похоже на вздох. Ему уже в третий раз объявляли шах этой ладьей. Он вывел короля из-под удара едва заметным тычком.
Гринлоу оторвался от доски, вскинув густые брови высоко над оправой очков.
— Партия — петля, чтоб заарканить совесть короля! — провозгласил он, атакуя второй ладьей.
Уильяму вдруг захотелось перевернуть доску и смахнуть фигуры. Но он ограничился малым — просто сделал глупейший ход.
— Что это у нас тут? — протянул Гринлоу, с раздражающим чмоканьем посасывая трубку. — Глазам своим не верю.
Чуя подвох, он битых несколько минут раздумывал над следующим ходом, и Уильям, которого совершенно не волновали последствия собственной опрометчивости, унесся мыслями в туманную даль. Успел поразмышлять о банковской системе, о варенье, о грузовиках, о священнослужителях, об угле и сыне миссис Герни, работавшем на лондонском Главпочтамте.
— Шах! — провозгласил Гринлоу.
Весь день Уильяма согревало предвкушение шахматной игры после ужина, однако теперь никакой радости он не чувствовал. И это удручало. Он вяло потянулся к беспомощному королю.
— Там тупик, — предупредил его Гринлоу. — Ты подставляешься под шах.
Утомленный и расстроенный, Уильям пожертвовал оставшейся ладьей.
— Плохой ход, Уильям, из рук вон плохой. — Гринлоу заграбастал свою. — Снова шах.
Да, снова шах. Уильяму стало жаль себя, и, как многие другие более авторитетные и, видимо, более мудрые особы, он напустил на себя глубоко философский вид. Всю жизнь ему ставят шах за шахом, одни сплошные шахи. Почему он торчит здесь, в этом кабинете, в этом доме, в Бантингеме, и играет в какие-то скучные игры? Он упивался жалостью к себе, а Гринлоу, вообразив, будто приятель продумывает пути спасения своего обреченного короля, терпеливо ждал, хотя в глубине души уже праздновал победу. И тут уютный покой нарушили какие-то странные звуки непонятного происхождения, источником которых никак не могла быть экономка, миссис Герни.
— Эй, это еще что? — Уильям поднял голову.
Гринлоу, почувствовав, как ускользает почти завоеванная победа, недовольно поморщился.
— Ерунда какая-нибудь. Твой ход.
— Нет, ты подожди.
Уильям выбрался из кресла и только обернулся на дверь, как она открылась, впуская миссис Герни. Глаза экономки над пухлыми щеками, заметными, казалось, даже со спины, как всегда, таращились на мир с младенческим изумлением.
— Мистер Дерсли, прошу прощения, там джентльмен, — выдохнула она. — Говорит, что приехал в гости, при нем багаж и все такое.
— Какой джентльмен?
— Это я! — пробасили в ответ.
Уильям подскочил и невольно развернулся всем корпусом к двери, задев доску и рассыпав веером фигуры.
Дверной проем закрывал собой коренастый пожилой мужчина, обширную фигуру которого делал еще обширнее толстый плащ-крылатка, покрытый каплями дождя. Дополняли облик венчик седых волос, орлиный нос, набрякшие пунцовые щеки и маленькие, но яркие, словно бриллианты, глаза. Они уставились на Уильяма, и в них тут же мелькнуло узнавание, а из посиневших от холода губ вырвался рев:
— Ты и есть Уильям Дерсли! Конечно же! Сразу тебя признал. Ты ведь меня помнишь? Ну, разумеется, помнишь!