– А чего вы не побили этих с ружьями? Ведь они на вас напали, вы же только работали, никого не задевали, не обижали, да я бы их… – вскинулся Гриша. – Несправедливо вас прогнали.
– Могли… и побили бы. А дети? Женщины? Старики?.. Куда с ними?.. Бежать в лес? Мы и так в лесу, дальше некуда. Утром встали, тихо, птицы щебечут… Конвой исчез, видно, ушел ночью.
Собрались мужики. За старшего само собой дед Аверьян – братья его, мои сродные деды, спрашивают, что будем делать, отец? Дед Аверьян был им за отца.
– Как что? Полезем в землю. – Перекрестился он на восход, и все встали на колени. – Господь не оставил нас безродными. Будем рубить землянки. У кого есть топоры, на мою сторону становись. У кого нет ничего – из конских хвостов вяжите невод – река рядом. Бабы – в лес собирать что съестное. У кого зерно, снесите сюда, на лабаз, чтобы грызун не достал… Евдокия за кашевара…
Весной раскорчевали тайгу – посеяли, а через три года приехали из волости отпевать усопших – у одного конвоира брат раскулаченный был, – так вот приехали с попом и не узнали места. Кондовые с медным отливом дома на высоком берегу Илима, тучные хлеба колосились, стада на выгонах паслись. Кто такие?
На Сплавную тебя, Григорий, привезли, ты и не помнишь как, и мы не сказывали. Но уж со Сплавной, когда отработали лесной массив, по доброй воле сюда, в Баргузин, приехали. Так уж судьбой предназначено.
– А чего ж, папаня, на родину не вернулись? Дом ведь там.
– Был я там украдкой. Поглядел и лучше бы не глядел. Горше видеть мало что приходилось. На поскотине, как въезжать в деревню, вместо ворот, два столба с перекладиной да обгорелые сваи – все, что осталось от нашего дома. И целовал я, Григорий, землю, обнимал я эти столбы, и никак не мог себя утешить. – Анисим смолк. У Гриши затеснило в груди, жалко и отца, и деревню.
– Папань, – тихо позвал Гриша.
– Что, сын?
– Я видел наш дом, честно, папань.
– Во сне, что ли?
– Во сне. Сколько прошло, а забыть не могу. И во сне знаю, что наш дом это, и все.
– Ну-ка расскажи.
– Будто мы живем в большом на четыре части разгороженном доме.
– Оно так и есть, крестовый, – поддержал Анисим.
– Дом этот будто стоит на высоком берегу, и река светлая, светлая, а из дома вижу – рыба плавает в реке.
– Ну это рыбаку сон в руку…
– Нет, ты постой, папань. Будто от нашего дома к реке спускаются земляные ступеньки.
– Так, так, – вставил Анисим.
– Я через две ступеньки прыгаю на рыбалку, но дорогу мне заступила огромная лиственница.
– И гнездо на ней, – не удержался Анисим.
– А ты откуда знаешь? – удивился Гриша.
– Знаю.
– И прутья торчат в разные стороны.
– Вещий сон, – вскрикнул Анисим. И своим криком напугал Гришу. – Наш дом. И река, и лиственница, и воронье гнездо на ней. И ворону видел? – Анисим приподнялся на локоть.
– И ворону видел, – утвердил Гриша, – только она не черная, как все вороны, а привиделась разнаряженная, как петух. И гребень у нее, как у петуха, на две половины. А я все равно знаю, хоть и во сне, что это ворона. И дом вижу – с реки светится.
– А окошек в доме не посчитал?
– Нет. Вижу – светится, а окошки не посчитал.
Анисим снова лег, поворочался с боку на бок, острее запахло пихтачом.
– Лошадь не снилась? – опять спросил Анисим.
– Только хотел рассказать, а ты спросил. Снилась. Маманя говорит, лошади ко лжи снятся.
– Смотря как видишь, – возразил Анисим. – Если вижу себя, что скачу на лошади во весь опор, от неприятности уйду.
– А я и тебя видел, папаня. Будто ты сидишь в седле, под тобою конь в яблоках, глазами на меня косит, знает, что я тоже хочу на него сесть. И не стоит он на месте. И посадить некому к тебе в седло.
– Ах ты! – не сдержал тяжкого вздоха Анисим.
– Я же про сон, папань…
– Да, да, – поддакнул Анисим и надолго затих.
Гришу начал смаривать сон.
– Так вот, – подал голос Анисим, – мы с дедом Аверьяном – вот как бы мы с тобой. Ты не спишь, Григорий?
– Не сплю. Слушаю. – По тому, как отозвался Гриша, Анисим понял, смаривает парня. – Ты что хотел, папань?
– Да нет, спи, спи.
Гриша слышал еще, как потрескивали дрова в костре. Кто-то совсем рядом перебродил речку или это казалось, она сплескивала, звеня галькой. Еще о чем-то спросил отец, но Гриша уже слов не разобрал, погружаясь в глубокий сон…
Утром Гриша выглянул из шалаша и сразу не признал, где он. Валил крупными мутными хлопьями снег. Отец сидел на корточках у костра и тоже был весь в снегу. Грише стало знобно. Вставать не хотелось. Снег тихо кружился над костром и неслышно таял. Шипели дрова, деревья под снегом смотрелись черной изнанкой. Гриша вылез из шалаша, подсел к костру, вытянув над блеклым огнем руки.
– С собакой бы веселее было.
Анисим скидал обгоревшие концы чурок на середину костра.
– Скука – это, сын, растерянность души перед жизнью.
– Да не растерялся я, – заоправдывался Гриша. – Хотел спросить, сколько часов?
– Часов? А кто его знает – на рояле оставил, – вспомнил Анисим когда-то услышанное. – По всем приметам чай ставить пора.
Гриша поднял слезящиеся от дыма глаза.
– Где, папань, котелок? Я схожу за водой.
– Да вот он с водой уже, – побряцал Анисим дужкой и начал пристраивать котелок на костер.
Гриша вскочил на скамейку и стал высматривать речку.
– Да тут она, никуда не делась, посидел бы в шалаше, не мок бы.
– Я не сахарный.
– Так-то разве, – согласился Анисим. – С чего начнем? Зимовье ставить будем или побегаем по первому снежку?
– Походим, – сразу оживился Гриша. – Потом и за постройку возьмемся. Я согласен бревна катать.
– По железной дороге, что ли?
– Ну, а как еще…
Котелок зафыркал, и Анисим подхватил его, поддев сучком, и пихнул в шалаш.
– Ну что ж, чайку попьем, тело наведем и айда.
Анисим стряхнул с шапки снег, полез в шалаш, за отцом и Гриша юркнул. Разлили по кружкам кипяток на брусничных веточках. Анисим вынул из мешка сухари и положил их горкой на рушник. В шалаше было тесно, ноги высовывались наружу. Не успели выпить по кружке чая, как перестал валить снег. Проглянуло солнце. Отдельные снежинки еще кружились, лениво оседая, и Гриша смотрел, как пыхала от их прикосновения Зола.
– Ну вот и солнышко проглянуло, – обрадовался Анисим. – Так стоит ли терять время? Следов видимо-невидимо. – Анисим достал ружье из-под лапника, передал сыну. – Проверь-ка, заряженное?
Гриша разломил ружье, заглянул в ствол – не заряженное.
Анисим ворошил лапник, что-то искал. Гриша уже стоял наготове, с ножом на ремне.
– Ну, папань, что-то ты копаешься.
– Котомку не берем? Куда будем дичь складывать? – Анисим достал мешки, из одного в другой переложил еду, подвесил мешок на сук в шалаше, а в пустой положил пригоршню сухарей, и выплеснул из котелка остатки чая и котелок в котомку, и кружки туда же, чтобы не бряцали, переложил их лапником и вылез из шалаша. Здесь он заткнул за опояску топор, оглядел сына.
– Ну, кажется, все, с Богом!.. – поднырнул Анисим под ветки кедра, Гриша следом. Снег взрывался под ногой и в просветах между деревьями горел на солнце до боли в глазах; и лес, и река, и горы – все в одночасье переменилось. Будто и не шли вчера по этому лесу. Тайга словно в тулуп вырядилась, дорогой воротник надела. Тесно стало. Особенно где заколодило, не знаешь, куда ступить. Гриша споткнулся, но ружья не выпустил из рук.
– Куда ты торопишься? Наша добыча от нас не уйдет. Давай ружье, надо будет – верну.
Гриша передал ружье, и тут им на головы посыпался снег: выдала себя белка.
– Дай я, папань?!.
– На, – передал ружье Анисим. – Только не горячись. – Он стал обходить кедр, не спуская с него глаз.