Наконец, Анисим вынимает подрумяненные золотой корочкой лепешки, снимает с плиты и по две в ряд садит на стол, накидывает на них рушник. Котелок с каменки Анисим переставляет в печь, и тот сразу запевает гнусаво.
– Ну вот, дожились до ручки – ни соли, ни мучки, – Анисим убрал со стола из-под муки мешочек. – На дорогу будет, а там Бог даст, – Анисим перекрестил лепешку, разломил напополам, половинку еще переломил и четвертинку положил на Гришину половину стола. – Разговеемся, – Анисим отложил кусочек, пожевал, сладко причмокивая. – Соли в самый раз… Бери, Гриша. Или чай подождешь?
Поужинали. Довольные прожитым днем, легли спать.
Утром Гриша открыл глаза и принялся рассматривать отца. Теперь уже свет не берегли – горела коптилка.
– Ты чего, сын, не признал?
– Приснилось, что ты подстриг бороду. Я еще во сне подумал, чем же ты стриг.
– Н-да, – только и сказал Анисим, а самого кольнуло: «Неужто в пути сблукаем?»
Гриша бегом из зимовья, горсть снега кинул в лицо и в зимовье влетел.
– Тебя кто за пятки хватает? Умываться не будешь?
– Я уже, – показал мокрое лицо Гриша.
– Медведь не умывается да его боятся… – вынул из печи котелок Анисим и поставил на стол.
Гриша сунул нос.
– Глухарятина…
– Зайчатина. Зайца тушил.
– Откудова?!
– Сам припрыгал.
– Ну тогда ладно, – выворотил Гриша кусок. – Папань, а у деда Аверьяна такая же была борода?
«Видать, не весь сон рассказал», – подумал Анисим. Сказанное Гришей не шло из головы.
– Если бы отпустил, может, и достигла дедовской, а окладом вроде бы как под дедовскую, – Анисим взъерошил снизу от подбородка свою каштановую с густой сединой бороду.
– Не мешает? Маманя не признает тебя.
– Ну уж, если не признает и не докажу, вернусь в зимовье.
Анисим собрал остатки снеди в мешочек из-под муки. Наколол помельче поленья, сложил клеткой около нар. Вынул коробок, постоял в раздумье, отделил одну из трех спичек, отломил от коробка кусочек, и, завернув в бересту, подоткнул под матицу на видном месте. Оделись, и, как выходить, Анисим предложил:
– Присядем на скамеечку и – с Богом!
Они вышли из зимовья, плотно прикрыв за собой дверь.
Деревья стояли еще слитно, но уже не пугали своей таинственностью, макушки набирали светлую синь неба, и снег оживал, стряхивая ночную хмарь. Анисим приторочил к своему горбовику капкан и влез в лямки, Гриша подал топор, Анисим ткнул его за опояску и привычно поправил, как поправлял саперную лопатку на поясе.
– Подставляй, паря, горб, – поднял Анисим Гришин кошель.
Гриша, перекладывая клетку из руки в руку, вдел одну руку, вторую. Анисим взял у него клетку и приспособил сверху на мешок.
– Чистый верблюд, – подергал Анисим за клетку.
– А ты, папань, видел верблюда?
– Видел, на картинке…
– А-а, – разочарованно протянул Гриша. Ему казалось, что отец все видел, все знал, а, оказывается, он и верблюда не видел.
– Да хорошо бы нам верблюда навьючить, – вздохнул Гриша.
– Ну куда бы мы с ним. По нашей пустыне он не ходок…
«А говорит, не видел», – усомнился Гриша. Он направился за отцом. Котомка показалась ему не тяжелой, но клетка наползала на голову. Отец шел медленно, мог бы прибавить шаг. Гриша своей лыжей подрезал под пятку отцу, но Анисим шел так же. «Торба тяжела», – подумал Гриша.
Набитая лыжня, по которой ходили на белковку, оборвалась, и Анисим как бы убавился ростом, стал ниже. Шли косогором, утопая в снегу по самое колено, и котомка кособочила на один бок, отнимая устойчивость. Гриша и шапку снял.
– Ну это ты зря, паря, – не оборачиваясь, попрекнул Анисим.
– Ты чо, папань, спиной видишь?
– Вижу, – подтвердил Анисим, выбирая проход между деревьями. Подъем становился все круче, завихрялся, лыжи срывались, и Анисим по пояс, а то и по грудь пурхался в снегу, пока снова не становился на лыжи. Гриша веткой стряхивал с отца снег, Анисим, отдышавшись, снова мял снег, по воробьиному шагу продвигаясь вперед. И наконец, перед Анисимом встал стеной почти отвесный подъем.
Придерживаясь за дерево, Анисим остановился, задрав голову. Гриша из последних сил подтянулся к отцу.
– Как только снег тут держится? Меня чуть не уволокло, – привалился Гриша к стволу.
– Узнаешь эту «лестницу»? По ней мы тут спускались…
– Помню, – повертел, как кулик в гнезде, головой Гриша. – Если бы ни корни, не удержаться…
Анисим слушал, но не слышал Гриши. «Вот тебе и сон в руку. Придется кружить. Вспомнишь деда Витоху…» Анисим потоптался на месте, осадил снег. Снял горбовик, лыжи воткнул в снег, чтобы не убежали. Вынул топор.
– Ты, что, папань, лестницу робить?..
– В пору хоть и взаправду грохотать лестницу.
Анисим попытался пробиться без лыж, отаптывая и пробираясь. Как только подрезал снег, он оползал, запечатывая чуть ли не с головой. Анисим и десяти метров не продвинулся, вернулся.
– Таким ходом белки в клетке ощенятся, а нам все равно не одолеть подъема. Впереди еще два перевала… Не случайно дед Витоха говорил: до речки три дня ходу с хвостиком. Знать бы, где этот хвостик.
– Давай обойдем, – Гриша уже продрог стоять.
– С какой стороны обходить гору, вот вопрос.
– В какой дом, туда и двигать, – едва удерживаясь на круче горы, предложил Гриша.
– Если бы так.
Справа над головой карнизом висел вихрастый гребень горы, слева из-под ног срезался падающий склон.
– Дом наш, Григорий, там, – хлестнул Анисим палкой поперек склона. – Вспомни, как мы сюда шли. Как мы спускались тут. Теперь уклониться придется. Снег на такой круче – преграда неодолимая. В обход пойдем.
Анисим навьючил горбовик, придерживаясь за ствол дерева, встал на лыжи и пошел косогором от дерева к дереву, и как он ни старался набрать высоту, не получалось. Лыжи непроизвольно шли под уклон. Незаметно отец и сын втягивались в распадок. Вел туда гребень горы.
– Вот те на, Григорий, – вглядываясь в оконечность перевала, с отчаянной тоской сказал Анисим. – Откуда пошли, выходит, туда и пришли… Что молчишь? – Анисим оглянулся, Григория за спиной не было. Присмотрелся, пурхается в снегу между деревьями – срезался с лыж. Анисим подождал.
– Уклоняемся от намеченного. Куда правишь? – голос сына выбрировал.
– Не глухой, – отмахнулся Анисим. – На ироплане тут только летать… Давай клетку.
– Я сам, – отряхнулся Гриша.
– Ну как хошь.
И опять они мяли снег. Гриша смотрел, как отец, скособочившись, мелким ступом забирал в гору, и сам тянулся за ним по узорчатой лесенке, набирая подъем, стараясь попасть в лыжню отца. Но идти мешала клетка. Она то сваливалась на бок, то цеплялась за ветки, сковывала ход. А где Гриша пригибался, клетка наезжала на голову, белки очумело метались – мотали клетку. Гриша отвязал клетку и понес ее в руках, пальцы от холода скрючились. В пору хоть возьми да выпусти. Но жалко, обещал сестренкам. Гриша снова закинул клетку на спину. Белки клетку принялись грызть. «Может, своих почувствовали. Вон как белки шныряют по деревьям, осыпая снег. Назло, что ли?»
Гриша увидел на сухостоине птицу и сразу признал глухаря. Откуда и силы взялись, настиг отца.
– Папань!
– Вижу, – не останавливаясь, перехватным голосом отозвался Анисим. – Глухарь сидит.
– Дай ружье.
Анисим остановился.
– Есть когда нам возиться. Посмотреть, так закопченный чайник отсвечивает. Изловить разве да в клетку к белкам посадить для равновесия.
– Только что! – засмеялся и Гриша.
– А чо с ем делать? Ты не знаешь и я не знаю. – И опять буровит лыжами снег.
– Не снимается, сидит. Может, он не живой? Нет. Башкой крутит, – не мог оторвать глаз Гриша от глухаря.
– Заряд губить, пошли, – с дороги крикнул Анисим.
Подъем выполаживался, лес редел. И как только они перевалили через седловину, перед ними встала другая гора. Навстречу веером опускались три распадка.
– Красотища-а… Нечего сказать, – протянул Анисим. Он ожидал совсем другое. В крайнем случае, не плоскогорье, так перевал. А тут глубокие распадки резали гору. Выпирали ребрами каменные водоразделы и казались неприступными.