Хлебали из котелка деревянными ложками, подставляя сухарик, сухариком и прихрумкивали. Анисим дул на ложку и с потягом схлебывал. Гриша терял очередность, начинал частить, обжигался и, сконфуженный, дул на пустую ложку. Первым ложку отложил Анисим.
– Кто дохлебывает, тот и стол прибирает. Только не проскреби дырку, – предупредил он, видя как сын выскребывает дно котелка.
– Посуда любит чистоту, а охотник красоту, – срифмовал Гриша. – Я бы ел и ел.
– Аппетит охотника бодрит. – Анисим поднялся с колен, размял ноги. – Ополосни, Григорий, котелок да ставь на чай воду, а я надергаю брусники.
– А мне, папань, голубики, я ее люблю.
– На заказ дороже, сын.
– За ценой не постоим. – Гриша схватил котелок и побежал к ручью.
Анисим надергал в кружку моховой брусники. Она, как и моховая смородина, отличается от своей родни – ягоды. И на вкус она слаще и крупнее. Но главное свойство моховой брусники – не стареет. Возьми любую ягоду – чернику, голубику, смородину, жимолость, – осенью состарится. Мякоть перебродит в сок. А вот моховая брусника и осень, и зиму, и на другое лето лежит себе во мху молодая. Подними ветку – убедишься, ни одной морщинки. Попробуй, и вкус не потеряла. Больше ешь – больше хочется. Этой ягодой и живы птица и зверек, медведь и сохатый. Одним словом, моховая брусника – царь-ягода. Что бы ни говорили, в байкальской тайге ягода имеет свой вкус. Та же жимолость. На Колыме она сладкая, на Байкале горькая. Или голубика, что на Колыме, что в Якутии – без запаха. Байкальская – душистая. Занеси в дом корзину, сразу скажешь, что за ягода. А черника, костяника, кислица, облепиха, калина, малина – и говорить не приходится. Ну облепиху, скажем, не с чем сравнивать – ни на Колыме, ни в Якутии ее нет. На Байкале облепиха залепит берега речек, запахами дурманит – за версту слышно. Осенью поглядишь – просо рассыпанное. Ни с какой стороны не подступиться – издерешь одежонку. Когда уж речки льдом скует, вот тогда с метлой – смахивать с кустов на лед ягоду да в бурты гуртовать. Одни гуртуют, другие деревянными лопатами грузят в пестери, возят возами на лошадях и сваливают под навес. Зимой и кисель из облепихи, и на сок давят, и курицам и поросятам сыплют… А рябина, калина стоят на буграх – рдеют, полыхают, буйствуют огнем. Не знали, что с ней делать. Черемуха – другое дело: сушили и на муку мололи. Пироги с черемухой стряпали. Пирог с черемухой из русской печи, да запивать холодным из погреба молоком – объеденье. Но равной байкальской моховой бруснике нет на земле. И брать ее податливо – дои горстями. И в хранении неприхотлива. Ни сахара, ни особого ухода не требует. Засыпь в бочку – и в погреб. Нет погреба – в ящик и в чулан или на чердак. Прихватило морозом, встряхни ящик, а потом всю зиму бери россыпью. Зачерпнул ковшом или тарелкой – и на стол. Изморозью возьмется, будто засахарена. Хошь – в чай клади, хошь – ложкой вози, и усталость снимает, и хворь выгоняет. Особенно после баньки хорошо посидеть за столом. Пока ведерный самовар кланяется, раза два в сени за моховой брусникой сгоняешь. К слову сказать, и на Байкале не везде родится моховая – исключительно на заливных подземными ключами ягодниках – на мхах. Может, мхи дают ягоде медовый запах и вкус земляники. А про байкальскую землянику что сказать… Возьми в чулане с полки туес, в который брана ягода в третьем годе еще, понюхай, какой аромат. И все равно с моховой брусникой ни одной ягоде не тягаться.
– Папань, – позвал от костра Гриша, – котелок вскипел.
– Завари веточками смородины да оставь котелок, пусть стынет.
Анисим передал Грише пакет из листа бадана, полный голубики, и подсел к костру. Напились от души ароматного чаю, котомки навьючили и снова мять тропу.
– Скатится солнышко во-он за тот зубчик горы, – показал Анисим, – якорь бросим на ночевку.
Гриша непрочь был и у горячего ключа остаться, и утку добыть или на хариуса кинуть.
– Ты не заметил, сын, куда затески девались? – тяжело дыша, спросил Анисим, приостанавливаясь.
– Нет, – устало ответил Гриша.
– Дед Витоха колдовал здесь развилок, – с нарочитой веселостью пояснил Анисим. И развел руками: – А тут и развилок не значится, и речки не предвидится. Что ты на это скажешь, Григорий?
– Послушаем, может, ключ отзовется. – Гриша сдвинул на затылок шапку.
Постояли, послушали, сочилась тревожная тишина. В этой стороне Анисиму не доводилось бывать, а если человек в тайге не уверен, тем более к ночи день клонит, и начинает метаться, доброго не жди.
– А чего метаться? – ответил на свои мысли Анисим. – Мы и не предполагали на Шанталык. Тайга во-он какая, – окинул он взглядом вокруг, – где приглянется, там и бросим якорь. Так я говорю, сын?
– А солнце-то где? – показал Гриша на багровый закат.
– Вижу, – сказал Анисим, – свалилось. Пора вить гнездо. Но без воды, как говорится, нет огня, а какая ночевка без костра? Сухоть стоит, такой осени не помнят старожили, – как бы убеждал себя Анисим. – В такую пору с огнем в лесу… полыхнет – и сам никуда не денешься – сгоришь.
Где-то в распадке заныла пищуха.
– Ну вот еще, занюнила, ворожит ненастье, – упрекнул пищуху Анисим. – А надо бы снежку. Давай-ка, Гриша, поищем затески, а заодно и воду приглядывай, ты по этой части везучий.
Пока искали затески, придавили сумерки, деревья стали растворяться, а тайга глохнуть. Грише хотелось присесть на валежину. Он видел, что и отец через силу тянет горбовик. Анисим перекинул ногу через колодину и сел, как в седло, в прохладный мягкий мох.
– Ну чем не кавалерист, только шпор и не хватает, – засмеялся он.
Гриша, вытянув утенком шею из-под котомки, подтянулся к Анисиму и привалился рядом.
– Кто нас гонит? – бодрился Анисим. – Распрягать коней. – И снял с плеча котомку, помог развьючиться Грише. От зыбкого закатного отсвета распадок распирало лесом и давило безбрежным спокойствием.
– Кажется, просвечивает. Не вода ли? – показал Анисим в наметившийся просвет сквозь деревья. – Ты посиди, а я обегу, осмотрю, не может того быть, чтобы не было воды.
Гриша слышал, как шумно и напористо продирался отец сквозь кустарник, отдаляясь, а скоро и совсем затих, словно под воду ушел.
Если бы не поползни, шуршавшие цепкими лапками по стволам деревьев, да не вертлявые пичужки на ветках, Гриша подумал бы, что один остался на всю неоглядную тайгу. Тянуло холодной сыростью. Его пробирал озноб. Гриша решил влезть на кедр, сбить шишек да заодно и поглядеть округу, может, увидит речку. Он присмотрел дерево, подошел и лягушонком подпрыгнул, обхватив руками и ногами дерево, достал первый сук, подтянулся, а дальше пошло, как по лестнице, чем выше, тем больше дух захватывало. Гриша топнул по суку, от содрогания шишки оборвались и глухо застучали о землю у рядом стоящих кедров. Гриша поднялся почти до самой макушки. Перед глазами, насколько можно было видеть, стоял лес, затонув по самые макушки в сиреневый дрожащий сумрак. Сколько Гриша не приглядывался, так воду он и не увидел. Не увидел и Байкала. «Может, смотрю в другую сторону», – подумал Гриша. И прислушался, не идет ли отец. Внизу лес пугал своей черной глубиной. Но Гриша превозмог себя, спустился и стал собирать шишки. Нащупает дырку во мху, сунет руку – а там увесистая, смолевая, холодная шишка.
Анисим ломил напропалую через колодины и чапыжник, и казалось ему – вот-вот он настигнет воду. Ветки больно хлестали по лицу, шуршали по стволам деревьев, и он заламывал их на тот случай, если собьется с пути и придется искать обратную дорогу. «Уж если нет ручья, хотя бы болотина». И вдруг взяло сомнение, в такую сушь какая болотина, он хотел уже повернуть назад, да за деревьями рядом увидел просвет, Анисим выскочил на небольшую поляну, вернее, редколесье. «Что за наваждение, который раз обмишуриваюсь». Анисим получше пригляделся, послышалось, что за кустами взбулькнуло. Продрался сквозь кустарник: повалены деревья, вывороты, как приведения, маячат, а дальше опять стена темного леса. «Тьфу ты!.. Нечистая сила водит, – сплюнул с досады Анисим, – убиться можно». И тут охватила Анисима тревога. Оставил парня. Кажется, уже и обратной дороги не разглядеть. Сколько уж упорол?..