Анисим порубил на куски рыбину. Вынул последнюю лепешку, нанизал на прутик и воткнул с краю костра греть. И стал следить, когда закипит котелок.
– Ты не помнишь, сын, куда я иголку дел?
– Вот она, – Гриша отвернул козырек ушанки, вынул с короткой ниткой иголку, подал отцу.
– Вначале похлебаем, потом за шитье, – отложил Анисим рукавицу.
Гриша прижал к краю котелка кус рыбы, ложкой отломил кусочек, попробовал, посмотрел, куда поставить котелок.
– Ставь тут, – Анисим откатил чурку, на которой сидел, дал место котелку.
– Мне в кружку ухи, папань.
Анисим прихватил рукавицей котелок, разлил по кружкам уху. Рыбу выложил на корину.
– Хорошо, что вернулись, а то куда бы стали рыбу ложить. Чего только с человеком не бывает, – удивился Анисим. – Возьми, к примеру, сегодня, никак не думал – вокруг да около петляли. Кружит нас хозяин тайги… Чем мы ему досадили?..
– А я уверен был, папань, – запивая ухой рыбу и сладко причмокивая, говорил Гриша, – что мы выйдем куда надо, а когда ты потянул в обход сосняка, чувствую, что не туда, не туда и все – ноги отказывались…
– Бывает такое, – согласился Анисим. – Чувствуешь, маешься, а что к чему, не сразу поймешь.
– Кто знает, сколько так нудить снег будет…
– Сколько нисколько, а пережидать придется, – повздыхал Анисим. – В непогодь и хожеными местами не рискуют. – Отставил кружку и взялся за рукавицу.
Гриша смотрел, как шьет отец, и не выдержал:
– Руку-то куда будешь совать – стянешь…
– А где их, этих заплаток, наберешь, – осмотрел себя Анисим. Ни одного кармана не осталось. – Разве портянки распочать, так опять лапы обморозишь.
– Рушник пустить, – подсказал Гриша.
– А мать что нам на это скажет?
– Помнишь, папаня, Федотова Тольку?
– Как не помнить, и отца его помню.
– Где он сейчас? Живой ли?
– Куда ему деваться? Такой не пропадет. А ты чего о нем вдруг?
Гриша задумался, говорить или нет.
– Он, кажись, постарше тебя… – как бы поторопил Анисим к разговору Гришу.
– Мы один раз у его отца из кисета табаку отполовинили. Так отец пытал нас. Не признались.
– И ты курил?
Гриша согласно покивал.
– Ну и как?
– Что – как? – переспросил Гриша.
– Вкусно? Сладше конфет?
– Сам пробовал?
– Нет. У нас в семье никто эту пакость не сосал.
– Язык вертит. Потом тошнило…
– Ну и чего в ем находят? – Анисим развязал мешок, вынул волчью шкуру, подержал у костра, встряхнул и накинул Грише на спину.
– Как я вчера не додумался завернуться в шкуру, и сырость не проймет. – Анисим и вторую достал. – Коленки прикроем, – подсел к Грише. Снег искорками садился на блестящий серый ворс, таял, собирался в капельки и проваливался в подшерсток.
– Наберет воды, как понесешь?..
– А я тут при чем? Лыжи повезут. По мне хоть еще столько…
– А если нагрянут, – не отступал Гриша.
Анисим повернул к Грише бородатое лицо.
– Пусть подходят. Сегодня не придут в такую погоду. Зверь тоже грамотный. А придут, посмотрят и не разберут, кто сидит на колодине. – Анисиму не хотелось на сон грядущий заводить разговор о волках. Беспокоили, видать, волки парня.
– Ты о чем, папань, задумался?
– Да вот соображаю, сколько надо шкур тебе на доху, если шить навырост.
– Чем мне, так лучше мамане шубу.
– Мамане соболей добудем. В волчьих не встречал женщин.
– А в Соболевых?
– В беличьих видел. Ну, паря, серебрится вся.
– На купчихе?
– А кто ее знает. Кто она. Идет… Поглядел, фу ты ну ты. И не сказать бы, что из себя видная. А как красит. На нашу мать надеть… – Анисим представил в беличьей шубе свою Евдокию. – Надо добывать зверька.
– Добудем, – с уверенностью поддержал Гриша. – Сашка подрастет, собака будет. Почин уже есть. Никуда от нас шуба не денется, – мечтательно закрыл глаза Гриша.
– Ну вот и ладно. Утро вечера мудренее. Спи.
– Выспимся. Какие наши годы, – сморенно проговорил Гриша.
Анисим с надеждой и мольбой посмотрел на небо. Ветер стих. Но снег еще шел, мутным пологом вис над костром.
Анисим приподнял у шапки ухо, спрятал руки, прижался поплотнее к Грише и скоро перестал слышать, как потрескивают дрова. Проваливаясь в сон, снова встрепенулся. Открыл глаза – никого. «Что это я пряду ушами», – укорил себя Анисим. На всякий случай поставил к ноге топор.
Лиственничные чурки горели не бойко, но тепло давали ровно, без всплеска. И казалось, такому костру никакой снег не помеха. Дрова на костре убывали медленно, извергая крепкий едучий дым. Вернее сказать, даже не дым, а свечение. Он не вился в небо ни столбом, ни снопом, а растворялся в ночи, не оголяя и не освещая деревья. Только от близстоящей лесины наносил пригретым деревом.
Анисим забылся, но тут же вскочил как ужаленный, вернее сказать, укушенный. Он и зубы почувствовал, так ему просадило ногу. Анисим схватил топор, но вокруг никого. Из-за голенища шел дым, пекло ногу. Анисим скинул бродень и принялся тушить гачу снегом. Ожог был пустячным, и Анисим посмеялся. Хорошо, что Гриша не проснулся.
Анисим положил в костры дров. Встряхнув с лапника снег, погрел ветки и сел на них, прикрыл бок Грише и почувствовал, как поджимает мороз, ухают деревья. Оно и к лучшему, может, вызвездит… а с другой стороны, как бы Анисим ни отвлекался, о чем бы ни думал, коробка с одной спичкой не давала покоя. И как только стало отсвечивать синевой небо, Анисим залатал прожженную гачу. Проснулся и Гриша.
– Ты чего, папань, как кулик на болоте, стоишь на одной ноге?
– Правда что, – согласился Анисим. – Иди погрейся.
Гриша спустился с колодины и подсел к костру, навесив над огнем ладони.
Снег еще шел, но ослабел до того, что, казалось, не доставал земли, а кружился вокруг костра.
– Насовсем вставать или как? – спросил Гриша.
– Хочешь, поспи, – разрешил Анисим. – Не знаю, что делать, ждать, когда совсем прояснит или трогаться в дорогу. – Застанет ночь в пути – прогадаем. И дневать при сносной погоде – прогадаем… Что на это скажешь, Григорий?
– Скажу, папань. – Гриша еще посидел какое-то время, потом встал решительно от костра. – С рассветом надо идти. Заправим костер и пойдем. Заблукаем, оставим время, вернемся.
– Будь по-твоему, – взялся за котелок Анисим. Зачерпнул снега, но навешивать не торопился. – А такое ты не исключаешь? – теперь Анисим впился глазами в Гришу. – Скажем, найдем дорогу и побежим по затескам, а светлого время не хватит, и спичка подведет. Вернемся по следу – и тут истлели угли… до основания…
– Задачка, папаня, – задумался Гриша. – А если помолимся, попросим Боженьку…
– Помолимся. Господь милостив…
Завтракали, то и дело поглядывая на небо. И собирались, не проронив слова. Пока Анисим паковал котомки, Гриша принес клетку.
Анисим долго вертел ее в руках, вроде бы забыл, с какого бока приторачивать ее.
– Выпустим, сын, – сдавленным до шепота голосом спросил Анисим.
Гриша постоял и согласно кивнул.
– Смотри, Григорий, а то понесем…
Гриша взял из рук отца клетку, открыл дверку. Зверьки тыкались ему в руки носиками, нюхали воздух и пушили хвосты, они сиреневыми кисточками торчали из клетки.
Гриша клетку с открытой дверцей поставил на снег. Насыпал орешков. Встал на лыжи. Анисим помог ему навьючить горбовик. И они тронулись в путь-дорогу.
Лыжи вспахивали молодой пушистый снег, и он невесомо ложился на лыжи. Колея с отвальной нечеткой бороздкой тянулась светлая. Светлел и лес. Навстречу выметнулся клин безмятежно радостных сосен. Их прострелили косые лучи солнца, и снег горел, искры цвета радуги осыпались с деревьев. Серебряной пылью струился воздух.
За сосновой гривой Анисим вдруг остановился. На солнце сверкали головы «Трех братьев».
– Вот и скрадок, Григорий, и затески деда Витохи, – показал Анисим.
– Слава тебе, Господи! Теперь мы дома…