но вдруг он увидел погоны Винфрида, блестевшие в свете карбидных ламп — правда, на них еще не было второй, капитанской звездочки, — и проглотил стишок.
— К утру машины будут отремонтированы? — спросил Винфрид, круто меняя тон и тему разговора.
— Непременно, господин капитан, — ответил Корш, и оба шофера, его помощники, прогудели: «Непременно, непременно».
Винфрид полез под машину осмотреть повреждения, а Бертин стоял и думал: «Ведь это простые рабочие, а рассуждают по своему разумению, и газета, которую они выписывают, им не указ. Вот написали бы они редакторам свое мнение, энергично, без околичностей! Но из страха перед пангерманцами они позволяют себе раскрыть рот только здесь. Видно, уже придется сказать свое слово ему, писателю. Через ближайшего отпускника он передаст статью жене цирюльника Наумана I, в Берлин-Шенеберг… Может быть, ее напечатают, может быть, перешлют по надлежащему адресу…»
— Да, не повезло! — Винфрид встал, осматривая мундир: не запачкал ли он его где-нибудь смазочным маслом… Вдруг послышалось дребезжание мотоцикла, остановившегося у дверей сарая. Через минуту сестра Берб откинула тяжелый клеенчатый капюшон и сняла с себя плащ, который одолжила у больничного вестового для поездки на мотоцикле. Водитель Туппке вошел вслед за ней, закрыл дверь и тотчас же закурил сигарету.
Сестра Берб трясла руку своего жениха и заливалась счастливым смехом.
— Ты видишь, гора идет к Магомету, если Магомет не идет к горе.
Винфрид Просиял: о том, чтобы не идти к горе, не могло быть и речи.
— А теперь — самое важное! — воскликнула Берб. — Вы принесли нам мир?
— А как же! — ответил Винфрид, указывая на жирный заголовок в газете. «Et in terra pax hominibus bonae voluntatis»[26].
— Вот это здорово! — радостно крикнула Берб. — Как обрадуется Анна. Это замечательная женщина и совсем не такая упрямая, как мы думали. Заставила врачей сделать прививку оспы своей малютке. На ручке вспухли три оспины. Мать сказала: «Хорошо, что мы движемся вперед».
Глядя на адъютанта блестящими глазами, она протянула ему согнутую ладонь.
— Подательница сего просит сигарету из офицерских запасов.
Винфрид, погружая свой взгляд в ее глаза, подал ей коробку с сигаретами и зажигалку. Он думал: голые белые стены, запах карбида — и столько счастья.
Конец песни. Проигрывают белые
— Господина Помело снежной вьюгой замело, — прогудел унтер-офицер Гройлих и со всей осторожностью отнес столик с шахматной доской и все еще стоявшими на ней фигурами поближе к лампе, затененной зеленым абажуром.
— Ваши детские стишки вы, очевидно, пронесли даже через битву на Сомме, — сказал фельдфебель Понт.
Гройлиху и Понту казалось, что они одни в безмолвном доме. Партию в шахматы они никак не могли собраться доиграть, хотя втихомолку их волновал ее исход. В Мервинске действительно без конца шел снег; северный ветер гнал густые бешено клубившиеся облака. Оба солдата закурили сигары, с наслаждением вдыхая дым, от которого, казалось, сразу изменился воздух канцелярии, и углубились в игру, изучая расположение оставшихся на доске фигур красного и белого цвета, вырезанных из слоновой кости. Несмотря на все события прошедших недель, партия эта в каком-то уголке сознания продолжала их занимать. В полной тишине слышно было, как тикают часы у них на руках.
Фельдфебель Понт, склонившись над белыми, довольно быстро сообразил, что еще остается сделать. Преимущество было на его стороне. Однажды он уже спас короля, хотя Гройлих угрожал ему шахом: его красные пешки, продвинувшись вперед от исходной позиции, открыли путь к действиям офицерам и королеве. «Пешки — это крестьяне, думал Понт. Красные крестьяне — таких вообще не бывает. Крестьянин может быть белый или черный, неверующий или клерикал — так уже водится. Красными они не бывают. Это было бы концом мира, того мира, который мы знаем». И он с хитрым видом двинул свою королеву, этого верховного визиря, через два поля, тем самым одновременно угрожая и королю противника.