В день нашего отлета разразилась буря. Самолет пронесся по залитому дождем полю, и с воющим свистом поднялся в воздух. Когда внизу стали проплывать горы, Лидия, прикончившая третью порцию джина, оглядела острые пики с заснеженными ущельями, и выдавила из себя горький смешок.
— Вот бы сейчас разбиться, — сказала она.
Я подумал о нашей обезличенной дочери, лежащей в гробу в багажном отделении у нас под ногами. Что за Добряк до нее добрался, какой Билли из Бочонка вонзил хищные зубы в горло и высосал кровь?
Странно вдруг оказаться дома, — в моем бывшем доме, — после того, как уже отсуетился на похоронах, все закончилось, но жизнь в своем тупом бессердечном эгоизме желает продолжаться. Я старался как можно больше времени проводить вне стен этого жилища. Особняк у моря стал для меня чужим. В наших отношениях с Лидией возникла странная скованность, неловкость, почти доходящая до взаимного раздражения, словно мы вдвоем совершили нечто мерзкое, и теперь не можем спокойно смотреть друг на друга, потому что каждый знает о преступлении соучастника. Я целыми вечерами бродил по улицам, предпочитая остальным кварталам пограничные зоны, лежащие между пригородными районами и центральной частью, где такое изобилие цветущего кустарника, брошенные машины в своих рваных, словно стоптанные башмаки, шинах ржавеют в окружении стеклянных осколков, а осеннее солнце каприза ради направляет свои лучи на пустынные окна, чернеющие рваными ранами в стенах заброшенных фабрик, и они вдруг вспыхивают каким-то тайным внеземным сиянием. Здесь вальяжно обходят свои владения банды мальчишек, а за ними, ухмыляясь, неизменно трусит дворняга. Здесь на клочках пустырей собираются местные алкоголики; они опустошали большие коричневые бутылки, а потом пели, ссорились и гоготали, глядя, как я стараюсь быстрее прошмыгнуть мимо, прикрывшись собственным черным пальто. А еще я встретил здесь множество призраков, людей, которые сейчас просто не могут находиться среди живых, которые были стариками в годы моей молодости, пришельцев из прошлого, из мифов и легенд. На этих обезлюдевших улицах я уже не мог определить, нахожусь я среди живущих или в толпе мертвецов. И тут я говорил с моей Касс гораздо откровеннее и честнее, чем когда она еще жила, правда, моя дочь ни разу не отозвалась, не ответила мне, хотя могла бы. Могла бы объяснить, почему вдруг решила убить себя на том выбеленном солнцем побережье. Сказать, кто отец ребенка. Или кому принадлежал крем от загара, запах которого я уловил в ее гостиничном номере. Неужели она натерлась этим кремом, а потом бросилась в море? Такие вопросы не дают мне покоя.
Я изучаю оставленные ей записи, целую кипу листов писчей бумаги, найденных в гостинице. Она может гордиться мной, моим научным подходом и прилежанием: я выказываю не меньше внимания и целеустремленности, чем какой-нибудь кембриджский стипендиат, зубрящий под светом своей настольной лампы. Написанные от руки, в основном они не поддаются расшифровке, и поначалу кажется, что в них царит полный хаос, не прослеживается никакого порядка, логики или ритма. Но потом, постепенно, начинает вырисовываться некая последовательность; нет, не последовательность, там нет никакой последовательности, скорее это аура, едва уловимый мерцающий проблеск почти-настоящего смысла. Как я понял, бумаги — часть дневника, хотя события, вещи и наблюдения, которые там встречаются, описаны в фантастическом стиле, окрашены в невероятные тона. Возможно, она сочиняла некую историю, чтобы просто развлечься, или разогнать сонм ужасов, множащихся в голове? Некоторые вещи повторяются — имя или просто инициалы, место, которое она посещает снова и снова, несколько раз подчеркнутое слово. Перед нами возникают эпизоды изгнания, искоренения, убийств, духовной гибели. Все это мелькает, затянутое в бурный водоворот ее запечатленных грез. Но в самом центре, в сердцевине ее мира, угадывается не обилие, а отсутствие, пустое пространство, некогда занимаемое чем-то, либо кем-то, впоследствии устранившим себя. Конечно, листы не пронумерованы, но я чувствую, что отдельные места не сохранились; возможно, их выбросили, уничтожили, — или похитили? Я пытаюсь нащупать пропуски, лакуны, как слепой пальцами, пробегаю мыслью по словам, но они пока не выдают свой секрет. Неужели в итоге меня начнет преследовать еще один призрак, которого нельзя даже увидеть, невозможно узнать? Но временами я говорю себе, что стал жертвой собственных фантазий, и передо мной просто бессвязные в своем отчаянии, последние судороги умирающего разума. И все же меня не покидает надежда, что когда-нибудь, в один прекрасный день, эти страницы заговорят знакомым голосом и расскажут вещи, которые я так долго хотел или боялся услышать.