Русские вступали в города, из которых немцы бежали, не успев закрыть двери своих квартир и магазинов; на кухнях еще топились печки, в гостиных горели лампы, на плитах - горячие кофейники. А на стенах домов висели яркие олеографии, изображавшие чудовищ в красных жупанах и шароварах, с пиками в руках; длинные лохмы волос сбегали вдоль спины до копчика, из раскрытых ртов торчали клыки, будто кинжалы, а глаза как два красных блюдца. Под картинками, чтобы никаких сомнений не оставалось, было написано: "Русский казак. Питается сырым мясом германских младенцев".
- О Kosaken, Kosaken, - вздыхали на улицах немцы.
- Отчего вы так их боитесь? - спрашивали офицеры.
- Пасторы уже давно предупреждали нас в проповедях, что в темных лесах Сибири, где еще не ступала нога культурного человека, водятся особые звери казаки; если война начнется, русские натравят этих зверей на нашу бедную Пруссию...
В занятые русскими города возвращались из лесов бежавшие жители. Им было ведено открыть магазины и продолжить работы в мастерских. Если хозяин лавки не находился, русские ее запирали, а комендант накладывал на замки печати. Большинство немцев, которых назвать бедными было никак нельзя, охотно становились в длинные очереди, чтобы получить пайку русского солдата. Олеографии с изображением казаков со стен не срывали: для контраста...
Однажды глубокой ночью на бивуаке в лесу Самсонов проснулся оттого, что тишину прорезало дивное пение сильного мужского голоса. Конвойные казаки поднимались с шинелей:
- Поеть лихо. Пойти да глянуть, што ли? Александр Васильевич двинулся вслед за ними в глубь прусской чащобы. Светила луна, и на поляне они увидели германского офицера с гладкобритым, как у актера, лицом, который, прижав руку к сердцу, хорошо поставленным голосом изливал душу в оперной арии. Самсонов долго стоял возле него, сцепив в задумчивости пальцы.
- Я - великий Тангейзер, - вдруг сказал немец, - но моей Элизабеты уже не вернуть...
Казаки вознамерились было отвести его к кострам русского бивуака, но сумасшедший певец начал яростно отбиваться.
- Оставьте его, беднягу, - велел Самсонов. - Он, видимо, не перенес разгрома своей хваленой армии. Бог с ним!
Париж и Лондон умоляли Петербург - жать и жать на немцев не переставая; с берегов Невы сыпались телеграммы в Варшаву; из Польши в Пруссию, вздымая тучи пыли, мчались автомобили марки "рено"; генштабисты, обвешанные аксельбантами, буквально в спину толкали Самсонова:
"Союзники требуют от нас - вперед!" Александр Васильевич уже ощутил свое одиночество: Ренненкампф после битвы при Гумбинене растворился где-то в лесах и замолк...
- Словно сдох! - выразился Самсонов. - Боюсь, как бы этот ферфлюхтер не повторил со мной шутки, которую он выкинул под Мукденом... Тогда мы все в крови будем плавать!
Оказывается, в германских штабах о столкновении двух генералов на перроне мукденского вокзала было известно - и немцы учитывали даже этот пустяк. Сейчас на место смущенных Притвица и Франсуа кайзер подыскивал замену... Он говори;;:
- Один нужен с нервами, а другой совсем без нервов! Людендорфа взяли прямо из окопов (с нервами) и Гинденбурга - из уныния отставки (без нервов). Армия Самсонова, оторвавшись от тылов, все дальше погрязала в гуще лесов и болот. Не хватало телеграфных проводов для наведения связи между дивизиями. Обозы безнадежно отстали. Узкая колея немецких железных дорог не могла принять на свои рельсы расширенные оси русских вагонов. Из-за этого эшелоны с боеприпасами застряли где-то возле самых границ, образовав страшную пробку за Млавой.
- Если пробка, - сказал Самсонов, - пускай сбрасывают вагоны под откос, чтобы освободить пути под новые эшелоны...
Варшава отбила ему честный ответ, что за Млавой откоса не имеется.
Солдаты шагали через глубокие пески - по двенадцать часов в день без привального роздыха. "Они измотаны, - докладывал Самсонов. - Территория опустошена, лошади давно не ели овса, продовольствия нет..." Армия заняла Сольдау: из окон пучками сыпались пули, старые прусские мегеры с балконов домов выплескивали на головы солдат крутой кипяток, а добропорядочные германские дети подбегали к павшим на мостовую раненым и камнями вышибали им глаза. Шпионаж у немцев был налажен превосходно! Отступая, они оставляли в своем тылу массу солдат, переодетых в пасторские сутаны, а чаще всего - в женское платье. Многих разоблачили. "Но еще больше не поймано", - докладывали в штаб. Самсонов карманным фонарем освещал карту:
- Но где же, черт побери, Ренненкампф с его армией? Первая армия под началом "Желтой опасности" не пошла на соединение со Второй армией, и Гинденбург с Людендорфом сразу же отметили эту "непостижимую неподвижность" Ренненкампфа; между прочим, русское главнокомандование знало, что Ренненкампф уклонился в сторону, но почему-то не исправило его маршрута; таким образом, Самсонов оказался один на один с германской военщиной, собранной в плотный кулак... Гинденбург и Людендорф провели бессонную ночь в деревне Танненберг, слушая, как вдали громыхает клубок яростного боя. Тут им принесли радиограмму Самсонова, которую немцам удалось раскодировать. Людендорф со значением сказал:
- Самсонова от Ренненкампфа отделяет лишь сто миль...
Немцы начали отсекать фланговые корпуса от армии Самсонова, а Самсонов, не зная, что его фланги уже разбиты, продолжал выдвигать центр армии вперед - два его корпуса ступили на роковой путь! Армия замкнулась в четырехугольнике железных дорог, по которым войска Людендорфа и маневрировали, окружая ее. Правда, здесь еще не все ясно. До нас дошли слухи, что Самсонова поначалу среди окруженных не было. Но, верный долгу, он сам верхом на лошади проскакал под пулями в "мешок" своей армии.
При этом он якобы заявил штабистам:
- Я буду там, где и мои солдаты...
Курсирующие по рельсам бронеплатформы осыпали армию крупнокалиберными снарядами. Прусская полиция и местные жители, взяв на поводки доберманов-пинчеров, натасканных на ловле преступников, рыскали по лесам, выискивая раненых. Очевидец сообщает: "Добивание раненых, стрельба по нашим санитарным отрядам и полевым лазаретам стали обычным явлением". В немецких лагерях появились первые пленные, которых кормили бурой похлебкой из картофельной шелухи, а раненым по пять-шесть дней не меняли повязок. "Вообще, - вспоминал один солдат, - немцы с нами не церемонятся, а стараются избавиться сразу, добивая прикладами". Раненый офицер, позже бежавший из плена, писал: "Пруссаки обращались со мной столь бережно, что - не помню уж как - сломали мне здоровую ногу... Во время пути они курили и рассуждали, что делать со мною. Один предлагал сразу пристрелить "русскую собаку", другой - растоптать каблуками мою физиономию, третий - повесить..." Людендорф беседовал с пленными на чистом русском языке, а Гинденбург допрашивал их на ломаном русском:
- Где ваш генерал Самсонов?