Примирение совершилось на редкость быстро, и за пением и возлияниями я даже усомнился в реальности ссоры. Странно, но мне показалось, будто не бывшие противники, а я оказался в центре внимания, и, напрягая свои скромные познания в арабском, я догадался, что они обсуждают мои профессиональные представления и мое умение освобождаться из любых пут и помещений, причем делают это не только с поразившим меня знанием, но и с вполне определенными неприязнью и скептицизмом. Постепенно я задумался о том, что старинное колдовство Египта не исчезло без следа, но разрозненные фрагменты этого тайного знания, не говоря уж о культовых служениях, сохранились как суеверия среди феллахов, и до такой степени, что сила заезжего хахви, или колдуна, вызывает у них сомнение и ревность. Мне вновь пришло на ум, как сильно мой глухоголосый гид Абдулла напоминает древнего египетского священнослужителя, или фараона, или сфинкса… и я вздрогнул.
Неожиданно случилось такое, что мгновенно подтвердило правильность моих ощущений и заставило меня проклясть мою доверчивость, с которой я отнесся к событиям, оказавшимся всего лишь зловещей инсценировкой. Без предварительных согласований, но, несомненно, по не замеченному мной знаку Абдуллы все бедуины сразу набросились на меня, а так как у них при себе оказались крепкие веревки, то в мгновение ока я был связан так, как мне еще не приходилось быть связанным ни на сцене, ни вне ее.
Поначалу я сопротивлялся, но вскоре перестал, потому что один человек не в состоянии справиться с бандой из двадцати здоровых дикарей. Связав мне за спиной руки, арабы согнули мне колени, сколько было можно, и притянули лодыжки к запястьям, скрепив их неподдающимися узлами. В рот мне сунули кляп, глаза завязали непроницаемой повязкой. Потом, когда они подняли меня на плечи и понесли вниз, я услыхал язвительные насмешки моего бывшего гида Абдуллы, который довольно посмеивался надо мной своим глухим голосом и уверял, что я скоро смогу проверить свое «колдовское могущество» и это быстро собьет с меня спесь, приобретенную мной во время триумфальных побед в Америке и Европе. Египет, напомнил он мне, очень древняя страна, и в ней много тайн, непонятных сегодняшним знатокам, чьи попытки поймать меня в ловушку обычно проваливались.
Не могу сказать, куда и сколько времени меня несли, потому что обстоятельства складывались против меня. Знаю только, расстояние было незначительным, поскольку мои мучители ни разу не ускорили шаг и я совсем недолго был на весу. Именно это обстоятельство заставляет меня содрогаться, стоит мне вспомнить о Гизе и о плато… И неудивительно, ведь туристские тропинки проходят совсем близко к тому, что было там тогда и наверняка есть теперь.
Эта зловещая ненормальность, о которой я говорю, не сразу пришла мне в голову. Когда они положили меня, как ни странно, не на камни, а на песок, то обвязали мне грудь веревкой и протащили несколько футов к яме, в которую меня почти бросили. Довольно долго я бился о выступы в стенах узкого колодца и поначалу принял его за одну из бесчисленных погребальных шахт на плато, пока не лишился всякого представления о какой бы то ни было реальности.
Мой страх усиливался с каждым мгновением. Я не мог поверить, что падение сквозь камни может быть таким долгим, будто эти камни захватили чуть ли не полпланеты, а сплетенная руками смертного веревка такой длинной, что может достать до несуществующих адских глубин, и мне было легче усомниться в собственном здравом смысле, чем принять невозможное. Даже теперь я ни в чем не уверен, ибо знаю, как обманчиво бывает ощущение времени, если находишься в непривычных условиях. Однако я абсолютно уверен, что до тех пор сохранял ясность мысли и по крайней мере не позволял своему воображению отягчать реальность. Единственное, что могло быть, – это своего рода мозговое отклонение, которому далеко до настоящей галлюцинации.
Однако сознание я потерял не из-за этого. Моим испытаниям суждено было идти по нарастающей. Началом моего нового страха стало явное увеличение скорости падения. Те, кто распоряжался бесконечной веревкой, уже почти не удерживали ее, и я больно бился о выступы сужающихся стен шахты во время своего головокружительного спуска. Одежда моя порвалась, я чувствовал, как по мне льется кровь, и это ощущение оказалось хуже острой боли. Мой нюх тоже подвергался едва определимой угрозе. Все более усиливающийся запах сырости, как ни странно, не напоминал мне ничего из того, что я знал, зато в нем был пряный намек на аромат благовоний, заключавший в себе как будто элемент издевательства.