- Угу... Нет, это - не все равно, - пробормотал Зубенко.
- Может быть... Он мне сказал еще, будто вы недовольны ими, этими французами или бельгийцами, что они плохо выполняют условия договора, то есть, попросту говоря, вас грабят...
- Он так и сказал вам: грабят? - живо обернулся к Ливенцеву Зубенко.
- Да, в этом роде... и будто вы начали с ними процесс.
- А он не сказал вам, кто посредничает бельгийцам этим, прохвостам? - с большою яростью в хриповатом голосе спросил вдруг Зубенко, и глаза у него стали заметно розовыми от прилившей к ним крови.
- Однако факт, значит, все-таки налицо! - торжествуя, перебил по-адвокатски Кароли Ливенцева, начавшего было что-то говорить Зубенко насчет Монякова. - Есть угольные копи, взятые в аренду бельгийцами, которые платят вам шестьдесят тысяч, но должны платить, по-вашему, гораздо больше.
Лихачев коротко кашлянул. Ливенцев взглянул на него пристально. У Лихачева был явно оскорбленный вид. Он покраснел, как от натуги, и нервно накручивал правый ус на палец.
Так как Зубенко упорно молчал, делая вид, что и ответить не может так вот сразу, - очень занят едой, - то Цирцея обратилась к нему негодующая:
- Значит, вы действительно получаете по шестьдесят тысяч в год доходу?.. А я-то думала, что над вами шутят! - и она сильно сощурила глаза.
Ливенцев заметил, что у Зубенко как-то сразу набряк, явно распух и без того объемистый нос, однако ответ его поразил еще больше наивного математика, чем его нос:
- Вы думаете, что шестьдесят тысяч за угольный пласт, как на нашей земле, это много? В том-то и дело, что мало! Очень мало!.. За подобный пласт Парамонов по три миллиона в год получает!.. Три миллиона! В год! Это вам не какие-нибудь несчастные шестьдесят тысяч! - с неожиданной выразительностью и силой сказал Зубенко.
Мазанку же, видимо, мучила другая сторона дела - размер имения Зубенко, и он спросил почему-то даже не певуче, как привык слышать от него Ливенцев, а тоже несколько хрипло:
- Это на всех трех тысячах десятин у вас угольный пласт оказался?
- Именно в этом и вопрос, что бельгийцы шурфуют землю везде, где им вздумается, а по договору они этого делать не смеют, - помолчав, ответил Зубенко.
Убедившись в том, что у этого немудрого на вид корнета действительно три тысячи десятин, Мазанка оглядел всех округлившимися и от этого ставшими гораздо менее красивыми глазами и проговорил:
- Однако! Три тысячи десятин! Степной земли!
- Что же тут такого? - зло отозвался Зубенко. - Вон у Фальцфейна триста тысяч десятин степной земли, - это я понимаю, - богатство, а то три тысячи!.. По сравнению с тремя стами - так, клочок жалкий!
- Не-ет-с, это уж вы меня извините, - это не клочок жалкий - три тысячи десятин, - как-то выдавил из себя скорее, чем сказал, Мазанка.
- Да-да! Смотря, конечно, как хозяйство поставить, а то три тысячи десятин вполне могут давать те же шестьдесят тысяч, - поддержал его Лихачев, покачав при этом как-то многозначительно из стороны в сторону лысеющей спереди головой, а Цирцея добавила:
- И мы ведь тоже бурили у себя, мы сколько денег ухлопали на бурение, однако у нас вот в недрах ничего такого не оказалось.
- Как? Вы тоже искали уголь? Или руду железную? - полюбопытствовал Кароли.
- Нет. Не руду и не уголь... Об этом-то мы уж знали, что нет... Мы за доломитом охотились, - объяснил Лихачев. - Доломит - он ведь для доменных печей требуется... И нашелся такой специалист, сбил нас с женою с толку: "У вас доломит! Бурите!" Вот и бурили... Денег, правда, пробурили достаточно, а доломит обманул... Ну, одним словом, он хотя и нашелся, только не того процентного отношения, какое требуется. Низкого качества. Годится, конечно, как бутовый камень, только не в домны... Да! На этом я, просто говоря, прогорел... А у вас, стало быть, целая Голконда? - обратился он к Зубенко не улыбаясь. - А я и не знал! Вы как-то ни разу не заикнулись даже... об этом своем альянсе с бельгийцами.
- Не дай бог иметь дела с этими негодяями! - уверенно, очень убежденно и горячо отозвался Зубенко, накладывая себе гарниру к жаркому.
- Наши союзники, - напомнил ему Ливенцев.
- Я о тех там, которые у себя дома сидят, не говорю, - поправился корнет. - Я говорю о тех пройдохах, какие к нам сюда приехали и нас сосут, как пауки.
- Однако миллион они для вас на вашей земле нашли же, - пытался склонить его на милость даже к приезжим бельгийцам Кароли.
- Какой миллион?
- Шесть рублей со ста, шестьдесят тысяч с миллиона!
- Ну, знаете, так считать если, тогда у Парамонова пятьдесят миллионов в земле лежат! А пятьдесят миллионов и один - это большая разница... Также надо принять во внимание, какое у меня семейство.
- Неужели вы женаты? - удивилась Цирцея и почему-то даже опустила при этом свою африканскую собачку на пол.
- Я не женат, положим, но ведь еще сколько нас - сестер и братьев... Это я считаю только родных, а ведь еще сколько двоюродных!.. Нас очень большая семья.
- Ну, ваши доходы тоже оказались не маленькие! Это на какую угодно семью хватит, - сказал Лихачев.
А Цирцея, безжалостно глядя на заплатанную на локте тужурку Зубенко, добавила язвительно:
- Тем более при ваших скромных привычках.
- Привычки зависят от воспитания, - буркнул Зубенко, не поднимая глаз.
Ливенцеву стало даже как-то жаль его, точно его травили со всех сторон, и виноватым в этой травле оказался не кто иной, как он же сам, Ливенцев, сболтнувший сказанное Моняковым, - мог бы ведь и промолчать. И, желая отвести разговор в сторону, он спросил Зубенко:
- Что же, пшеницу сеете на своей земле?
- Сеем и пшеницу, - подумав, ответил Зубенко.
- Ага! Вот видите! Значит, вам тоже необходимы проливы?
- Почему такое? Проливы? Мне? - несколько удивился, но и насторожился, как перед новой издевкой, Зубенко.
- Мы только что пришли к выводу, что всем помещикам России, у которых на полях пшеница, Дарданеллы необходимы, как воздух... Давайте же выпьем с вами за Дарданеллы! - поднял недопитую рюмку Ливенцев.
- Я не пью, - с достоинством ответил Зубенко.
- Как? Совсем никогда не пили? - изумленно поглядел на него Мазанка.
- Никогда не пил. И не курил также.
- Много потеряли! - сказал Мазанка, а Кароли ошарашенно выпятил губы:
- Накажи меня бог, первый раз такого человека вижу! Куда же вы свои миллионы намерены девать?
- Что не пьет и не курит - это верно, - сказал Лихачев. - И очень хороший службист, - рекомендую! У него все и всегда в порядке. При таком субалтерне эскадронный командир может быть спокойным перед любым смотром и перед любой ревизией.
Ливенцев принял эту рекомендацию как желание Лихачева вывести своего корнета из неловкого положения, хотя и не понимал как следует, в чем же именно тут неловкость. И только когда пригляделся к Цирцее вплотную, как привык приглядываться к людям, понял, что Лихачев говорил это не для них трех, а для нее одной, для той, которую теперь перестали уж совсем занимать голая коричневая собачка и две белых болонки. Она дала им каждой в свою мисочку по куску рагу из баранины, и около нее теперь шло деловитое чавканье и урчанье, как около подлинной Цирцеи на ее острове, и она была теперь явно разгневана тем, что тот, который носил около нее, ею как будто и данный ему, облик простеца и бедняка, оказался вдруг перевоплотившимся самовольно во что-то другое, вдруг как-то неожиданно сделался далеко не так прост и, главное, совсем не беден, даже очень богат!
Да, у нее было явно негодующее лицо. На Зубенко она смотрела не отрываясь. Ливенцев понял, что это - женщина властная.
И вот еще что он понял: что он сам как будто человек с другой планеты среди остальных; что здесь, в Балаклаве, за одним столом с ним, получающим только свое полуторасторублевое жалованье прапорщика и больше ниоткуда ничего, сидят всё богатые люди. Об адвокате Кароли он знал, что у него прекрасный дом в Мариуполе, что сюда, в Севастополь, он взял свой выезд красивый кабриолет и пару дышловых лошадей, неизвестно почему уцелевших пока от мобилизации; трое остальных были помещики, из которых самым богатым оказался самый незаметный на вид и преувеличенно скромный в своих привычках, не захотевший тратить даже двугривенного на третьи звездочки себе на погоны, хотя и мог бы носить погоны поручика так же незаконно, как и Кароли.