Вскоре после того, как мы оставили старикашкин астероид, Мела решила еще раз взглянуть на скульптуру и отправилась в трюм, бормоча по дороге себе под нос словечки типа «шедевр» и «потрясающе» — в общем, издавая все те звуки одобрения, какие положено издавать в подобных случаях. Не прошло и минуты, как она с криком примчалась обратно.
— Карб! Быстрей! Оно рассыпается!
Незамедлительно спустившись в трюм, я заглянул в иллюминатор, и внезапно у меня засосало под ложечкой. Пол в трюме был усыпан исходным материалом астероидного творца — голубыми веревочками, а часть фигур, составляющих композицию, определенно выглядела иначе. Все так же отвратительно, но иначе. Они уменьшились и как-то искривились.
Мела опять завопила:
— Карб, идиот ты недоделанный! — (Мела обычно зовет меня по фамилии. Ей так больше нравится, и я не возражаю.) — Кретин! Ты оставил там воздух!
Постепенно я припомнил, что в болтовне старикашки скульптора, к которой мне, похоже, все-таки стоило прислушаться, действительно проскальзывало упоминание о том, что хранить его творение следует почти в полном вакууме, можно с небольшими добавками неона и гелия, но кислород категорически исключается, иначе скульптура погибнет. Старому придурку следовало быть не таким надоедливым и следить за гигиеной! Кроме того, мы с Мелой отвечали за груз вдвоем, о чем я не преминул коротко ей напомнить.
— На тебя хоть в чем-нибудь можно положиться, дырявая ты башка?! — заорала Мела, которая уже успела приказать Поси изменить состав атмосферы в трюме. — Что мы теперь скажем ицефалийцам?
— Ничего, — ответил я. — Я ее восстановлю.
— Ты? — в голосе моей спутницы прозвучали недоверие и насмешка, но я отнес их за счет охватившего ее волнения. Несколько веских аргументов — и, махнув на меня рукой, разъяренная Мела молча удалилась в свою каюту.
И я, обуреваемый неведомым доселе вдохновением, восстановил скульптуру.
Я облачился в скафандр и вошел в трюм, где, осмотрев скульптуру, нашел, что основная ее часть вновь обрела прежние формы, однако валяющиеся на полу волокна и фрагменты бесполезны, поскольку непонятно, какому мученику что принадлежит. Впрочем, это было уже неважно. Я вышел из трюма и вооружился тюбиком универсального клея и парой собственных носков приятного оттенка «голубой электрик». Это были мои любимые носки — но искусство требует жертв! Вернувшись в трюм, я распустил носки на нитки и, безвозвратно загубив в процессе творчества пару перчаток, залатал прорехи в тех частях скульптуры, которые более прочих бросались в глаза.
Занятие это, скучное и утомительное, отняло у меня массу времени, зато результаты ремонта превзошли все ожидания. Всякие следы аварии исчезли. Но когда я лестью выманил Мелу из каюты и отвел в трюм, чтобы она оценила творение рук моих, ее губы — обычно розовый розанчик — сжались в тонкую язвительную полоску.
— Ужасно! — был ее приговор. — Ицефалийцы выпустят тебе кишки и повесят тебя на них, Карб.
Высказавшись, Мела прошествовала обратно в каюту. Вскоре вернулся к себе и я, дабы утешиться «Прохладой». Перед этим, все время, пока я следил за точнейшими маневрами, которые предпринимала в виду Перекрестия Поси, мне не давало покоя последнее, особенно красочное замечание Мелы. После пары бокалов бальзама мои сомнения сменились уверенностью, что она, пожалуй, недооценила возможную реакцию населения Ицефала.
Вопреки всем ожиданиям, на Ицефале нас приняли более чем радушно.
Отблагодарили нас по-царски, и никому не показалось странным то обстоятельство, что мы дрожали и обливались потом. По крайней мере я. Мела — та в минуты сильного волнения белеет, и глаза у нее делаются темные-претемные. Возможно, маленькие голубые негумы сочли, что люди всегда так выглядят. Может, на Ицефале люди и впрямь всегда выглядят именно так…
Короче, с благоговейным трепетом выгрузив скульптуру из корабля в прозрачный контейнер, заполненный нужными газами, они укатили ее, ничего не заметив и издавая приглушенные возгласы восхищения. Несколько ицефалийцев ненадолго задержались у корабля, чтобы сообщить мне, что доставленный мной груз займет центральное место на их традиционном празднестве, посвященном памяти одного из здешних вооруженных до зубов народных героев. Вероятно, эта штука и впрямь была шедевром отображения боли и страданий, но я слушал не слишком внимательно, сосредоточившись главным образом на том, чтобы устоять на подгибающихся ногах.