Четверо палачей в черных масках и глубоко надвинутых капюшонах, с обнаженными до плеч мускулистыми руками зловеще выступали перед скрипучей повозкой. Запрокинув бледные лица, в повозке сидели осужденные. Рядом ковыляли доминиканцы в пыльных рясах, невнятно напутствовали и бормотали молитвы. Замыкал шествие отряд стражников с наточенными до блеска алебардами, а дальше валил народ.
Пока трубили трубы и глашатай громогласно объявлял решение Совета сорока, трое друзей пробивались сквозь толпу, стараясь оказаться поближе к месту казни.
Первым на помост вытолкали изможденного человека с седой бородкой и выбритой головой. На нем болтался парусиновый балахон, измазанный грязью и навозом, на голове косо торчал шутовской колпак с колокольчиками и намалеванными рожами чертей. На груди висела доска с перечислением всех его преступлений.
Лишенный сана патер Антонио, долгое время скрывавший под личиной благочестия и учености свои мерзкие мысли, ныне изобличенный в богохульстве и осуждении действий отцов церкви, приговаривался к сидению в клетке под крышей кампанилы Святого Марка, а по истечении назначенного срока ссылался навечно в дальний монастырь.
Площадь ревела, гоготала и улюлюкала, когда вольнодумствующего священника волокли к кампаниле собора. Со всех сторон в него летели плевки, рыбьи головы, гнилые яблоки, комки мусора. Богомольцы, нищие, воры, приказчики и подмастерья – все старались дотянуться до него кулаком или палкой.
Стражники волоком дотащили Антонио до кампанилы: он уже не мог держаться на ногах. Шутовской колпак сбили, бритая голова и лицо были покрыты кровоточащими ссадинами. Его втолкнули в клетку под самой крышей и на дверце повесили замок.
Следующим осужденным оказался мастер-красильщик Уголино Банко из квартала Сан-Эустачо. Его обвиняли в разглашении производственной цеховой тайны. После изгнания из славного цеха венецианских красильщиков и конфискации имущества суд приговорил мастера Уголино к пятидесяти ударам кнута и пожизненному заключению в крепости острова Сетуль. Решение суда показалось всем необычно милостивым, потому что подобное преступление подрывало основы богатства Венеции, а это каралось смертью.
Палачи сорвали с мастера одежду и привязали его к столбу посреди помоста. При каждом ударе истязаемый запрокидывал искаженное от боли лицо и громко стонал. Сорванные со спины клочья кожи висели лохмотьями. Наконец голова несчастного мертвенно откинулась, глаза закатились, темные маслянистые струйки стекали по скорченным окоченевшим ногам. Окровавленное тело отнесли в повозку и накрыли рогожей.
Никто не расходился: все знали, что будет продолжение зрелища. И вот издали послышался долгий дрожащий крик, полный нестерпимой муки.
От Санта-Кроче по Большому каналу медленно плыла лодка. На середине ее был привязан цепью к столбу обнаженный рослый мужчина. Перед ним на листе железа дымилась жаровня. Один из палачей, находившихся в лодке, время от времени вынимал из жаровни огромные раскаленные щипцы и терзал ими привязанного преступника. Несчастный издавал пронзительные вопли, скрежетал зубами и бился головой о столб. Его атлетическое тело, изуродованное ожогами, корчилось и трепетало от невыносимых страданий.
Капитан военной галеры Никколо Тариго обвинялся в измене республике и святой христианской вере. Он хотел – говорилось в обвинительном акте Совета сорока – переправить галеру венецианского военного флота в Мавританию, предаться власти султана и принять богопротивную языческую веру.
Лодка причалила к Пьяцетте. Истерзанного преступника отвязали и повели к помосту.
Оказавшись над головами тысяч людей, перед лицом лазурно-золотой прекрасной Венеции, капитан Тариго глубоко вздохнул и в последний раз поглядел на собор Святого Марка и переполненную народом площадь. Потом он вскинул голову, повернулся к судье и плюнул в него тягучей, красной слюной. Не обращая внимания на гневные крики бушующей толпы, он оттолкнул монаха с распятием.
Палачи схватили преступника, навалились и распластали на досках. Сразу смолкли сверлящие свистки и глумливые возгласы. Пьяцетта замерла. Слышен был только тихий плеск волн и поскрипыванье гондол у причала. Главный палач поднял широкий топор и отсек преступнику правую руку. Через несколько мгновений отлетела левая рука. Тариго еще пытался сопротивляться…
В луже крови вытянули и отрубили дрыгающиеся ноги. Умирающий хрипло выругался. Обрубок тела поволокли на плаху. Главный палач в последний раз поднял топор и, красуясь своей сноровкой, с маху отсек голову, ловко схватил ее за волосы и показал толпе.
Трубачи протрубили, возвещая об окончании зрелища, и процессия двинулась в обратный путь прежним порядком: глашатай с трубачами, рыцари, представитель Совета сорока, палачи, повозка, запряженная ослами, монахи и стражники. В повозке под рогожами стонал мастер Уголино. А под крышей кампанилы Святого Марка сидел в клетке измазанный навозом старик и скорбно глядел вниз немигающими глазами.
Правосудие республики совершилось. Венецианцы стали расходиться, обсуждая поведение каждого преступника. Впрочем, скоро вновь послышались беспечный смех и веселая болтовня, как будто тысячи добрых христиан не наблюдали только что пыток и казни.
Марко и друзья тоже недолго находились под впечатлением тяжелого зрелища. Некоторое время они наблюдали, как разбирают деревянный помост, и слушали возбужденные пересуды, потом зевнули, отвернулись и поспешили на площадь Риальто – самое оживленное место в Венеции.
Проходя мимо Дворца дожей, трое юношей остановились. Им припомнилось прошлогоднее торжество в честь избрания нового правителя Венеции.
Дзотто Боноччо в те дни не мог видеть это грандиозное празднество, более великолепное и торжественное, чем ежегодный праздник «Ла Сенса» – обручение дожа с Адриатикой.
Будто снова восторженно созерцая многолюдное шествие, Марко начал рассказывать:
– Вон там, в середине большого окна, стоял монсиньор Лоренцо Тьеполо с госпожой и святым отцом епископом Гастелло…
В середине большого окна стоял дож в пурпурном одеянии и златотканом плаще. Он милостиво кивал головой в дожеской шапочке и махал белым шелковым платком. По левую руку от него улыбалась догаресса с букетом алых роз, по правую – благословлял проходивших венецианцев епископ в парчовой ризе с алмазным крестом на груди.
Позади дома и в соседних окнах находились сенаторы, военачальники, адмиралы и богатейшие купцы в праздничных одеждах, украшенных драгоценностями, мехами, золотым шитьем.
Вначале мимо дворца проплыл флот Венеции. На передней галере, под огромными полотнищами с изображением Христа и Богоматери, сняв шляпу, стоял командующий флотом мессер Пьеро Микеле. Музыканты играли на трубах, рогах и свирелях. Матросы выстроились вдоль бортов и, увидев дожа, запели:
Галеры плыли парадным строем, развевая яркие стяги, гремели возгласы матросов, звучали трубы.
После галерного флота появились барки с представителями островов Венеции. На каждом судне все было по-разному: трепетали на мачтах цветные ленты и флаги, кричали и кудахтали петухи, привязанные к палубе, мычали коровы с золочеными рогами, акробаты выстраивали живые пирамиды, мужчины и женщины пели и возглашали приветствия.
За барками устремились сотни убранных цветами гондол, в которых сидели гости из городов Италии и Германии.
Наконец под окнами дворца открылось торжественное шествие ремесленников.
Шли кузнецы со старинными знаменами своего цеха, возглавляемые седовласыми старшинами, увенчанными розами и листьями винограда. За кузнецами двигались меховщики в мантиях, отороченных горностаевыми, собольими, куньими, бобровыми, лисьими мехами.