В эти дни, пока смерть не прошептала мое имя, не позвала, убаюкивая, в темноту, я порой понимаю, что жду от этого мира большего. Немногого, но все-таки большего. Ведь это просто. Если воду можно превратить в вино, если можно воскресить мертвого, то можно и повернуть время вспять. Я хочу снова оказаться в том времени, когда мой сын не умер, когда он не уходил из дому, когда он был маленьким, а его отец жив, и когда в мире все было просто. Я хочу вернуться в один из тех светлых субботних дней, когда все тихо, на устах у всех молитва, когда я вместе с другими женщинами прошу Господа помиловать слабых и сирот, защитить смиренных и обездоленных, спасти тех, кто в беде, освободить их из рук нечестивцев. Когда я обращалась с этими словами к Богу, мне было важно знать, что мои муж и сын неподалеку и что скоро, когда я приду домой и сяду в тени, молитвенно сложив руки, я услышу их приближающиеся шаги, увижу улыбку сына, увижу, как отец открывает перед ним дверь, а потом мы будем молча сидеть и ждать захода солнца, чтобы вновь начать разговаривать, и усесться вместе за стол, и неспешно приготовиться к ночи, приходящей на смену дню, в который мы приводили в порядок свою душу, дню, в который наша любовь друг к другу, к Богу и ко всему миру стала глубже и сильней.
Эти дни остались в прошлом. Мальчик превратился в мужчину, и ушел из дому, и был распят на кресте, и страдал, и умер. Я хотела бы иметь достаточно сил, чтобы представить, что случившееся минует его, что оно увидит нас и решит: не сейчас, не с ними. И нам дадут спокойно состариться.
Они вернутся, мои защитники, мои стражи. Я всегда у них под наблюдением. Через несколько дней они узнают, что однажды я проснулась на заре и стояла у окна. Кто-нибудь заметил какую-то тень, что-то увидел через окно, что-то услышал. Я всегда на виду. Может, они платят Фарине, чтобы она следила за мной и сообщала им обо всем, может, они угрожают ей, если она этого не делает. А может, они нашли кого-то еще, мимо кого я молча прохожу на улице. Это не важно.
Каждый раз мы начинаем все снова, и каждый раз они поначалу вдохновляются какими-то подробностями, а потом их что-то раздражает: новая деталь, или мой отказ сказать что-то, что им хотелось бы услышать, или то, как я себя веду, когда слышу их голоса и вижу их попытки простыми словами рассказать об очень сложных вещах.
Но, может, все и на самом деле просто. Может, когда я умру, а это будет скоро, все станет еще проще. Все станет так, будто увиденного и пережитого мной вовсе и не было, или было, но значило не больше, чем взмах птичьего крыла высоко в небе в безветренный день. Они хотят, чтобы те события остались с людьми навечно, они сами мне говорили. Их записи, говорят они, изменят мир.
— Мир? — спросила я. — Весь мир?
— Да, — сказал человек, бывший моим провожатым. — Весь мир.
Наверное, я выглядела растерянной.
— Она не понимает, — сказал он другому, и это была правда. Я не понимала.
— Он и правда был Сыном Божиим, — сказал он.
И стал терпеливо объяснять, как я зачала своего сына, а другой кивал и поддакивал. Я почти не слушала. Мне есть, чем заняться. Уж я-то точно знаю, как это было. Я знаю, как была счастлива в первые месяцы, как чувствовала, что мой ребенок необычный и особенный, что вся моя жизнь изменилась, как я не раз стояла у окна, озаренная светом, и сознавала, что растущая внутри меня жизнь, биение второго сердца, переполняют меня. Потом я узнала, что это чувствуют все женщины, готовясь стать матерями и вскармливать своих детей, что это чувство начинается в теле и пропитывает дух, и все кажется таким новым. Я улыбалась, слушая их слова, ведь они думали, что знают правду о свете и Божьем даре, который ощущает будущая мать, и мне вдруг понравилось, с каким жаром и уверенностью они говорили.
Но под конец они сказали такое, что я вскочила и в ужасе отпрянула.