Солдаты привычно ругали тыловых воров, которые на каждой войне сколачивают немалые состояния, грозились когда-нибудь да добраться до них, но это еще когда будет… Пока же приходилось курить в рукав или в ямку, вырытую для этой радости, накрывшись поверх для верности черными пластиковыми плащами, под какими спасались обычно от дождей; хватало такого плаща недели на две – не иначе, как и тут не обошлось без воровства.
Галеты отсырели – вода сегодня так и висела в воздухе, хотя до настоящего дождя дело не дошло. Ничего, влажным комком легче было досуха вытереть банку изнутри, чтобы ни крошки не пропало. Этим и занимался сейчас солдат Онго Ру и жевал чисто механически, не ощущая ни голода, ни сытости, думая в это время совсем о другом.
С той поры, как с девушкой Онго произошла известная нам перемена, прошло уже два с лишним месяца. Первый из них она – да нет, тогда уже "он", только очень трудно было к этому привыкнуть, – он провел среди себе подобных, среди метаморфов – таково было их официальное название, хотя в разговорном обиходе все поголовно пользовались другим словеч-,ком: обертыши. Уже не в клинике, но еще и не в казарме; то был своего рода летний лагерь, где их продолжали долечивать и физически, и – главное – психически: чтобы поменьше думали о своем прошлом и побольше – о настоящем и о ближайшем будущем.
Первые дни там прошли тяжело; все держались по-одиночке, неприятно было даже смотреть на себе подобных, а если уж общения было не избежать – на занятиях, скажем, или в столовой, – то оно ограничивалось нервным хихиканьем и почти нечленораздельными междометиями. Сначала в состав этой группы включили и пару дюжин природных мужиков – из числа солдат и подофицеров: рассчитывали, вероятно, что их пример поможет вчерашним женщинам ощутить себя представителями сильного и воинственного (как продолжали по привычке говорить) пола. Не получилось: слишком влиятельным было еще женское начало у измененных, и появление природных мужчин стало оказывать на них, напротив, расслабляющее действие, а не то, какого ожидали.
Мужчин срочно убрали. Но начальство оказалось, как всегда, умнее – специалисты понимали, что время лечит (и медицина с психологией, разумеется, тоже), так оно и получилось – тем быстрее, чем активнее отрастал на щеках сначала юношеский пух, а потом и нормальная мужская щетина. Брились вначале украдкой друг от друга, но быстро привыкли.
А потом наступил неизбежный перелом, подсознание утвердилось в том, что назад пути нет, и самое лучшее – действительно забыть, какой ты была женщиной, и думать только о том, каким становишься и каким станешь мужчиной.
Сыграло роль и то, что было в этой группе в две сотни человек и несколько таких, кто еще в бытность женщиной страдал от этой своей сущности, то ли претерпев горькую обиду именно по своей женской части, то ли у них с гормонами изначально все было не совсем нормально. Эти, хотя и немногие, воспринимали происшедшее с ними как волшебный подарок судьбы, громко (и не без оснований) кляня свое прошлое, и это воздействовало на прочих куда сильнее, чем все силлогизмы начальства – и медицинского, и военного.
Так что понемногу новоявленные мужчины входили в новую роль – вплоть до того, что начались самовольные отлучки в недалекое селение, где еще оставались девушки, отлучки по совершенно мужской причине. Начальство за это выговаривало, но серьезных наказаний не было, в глубине души врачи и командиры были этим довольны: нормальный солдат и должен мечтать о женщинах и при первой же возможности стараться осуществить свои желания. Однако вскоре несколько метаморфов достаточно серьезно пострадали во время свирепой драки с поселковыми мужиками, от войны откосившими в качестве ценных специалистов, – драки тем более яростной от того, что метаморфов обзывали всякими очень обидными словами; влияло на драки и то, что девушек там оставалось совсем немного: большинство их своевременно получило такие же повестки и теперь, надо думать, вечерами шастало в другие населенные места где-нибудь в другом конце страны.
После того как возникли такие осложнения, начальство стало решать проблему всерьез: боевой пыл надо было беречь для встреч с врагами, а не с мужьями, отцами и еще не поставленными под ружье братьями.
Так вчерашние девицы потихоньку превращались в мужей не только по первичным признакам, но и по образу мыслей и действий. Тем более что война уже шла, пока – без решающих успехов ни с той, ни с другой стороны, топтались все там же, где и начинали, и никак не могли выйти на оперативный простор улка-сы, и никак не могли подготовиться к решающему контрнаступлению по ущельям свиры; и дело явно шло к все большей затяжке, так что стало уже совершенно ясно: без них, метаморфов, война не обойдется; а раз уж это им суждено, то пусть будет поскорее, во всяком деле ожидание – самый тоскливый и неприятный этап.
Стали стараться, и вместе с изменениями физиологическими менялась внешность, походка, словарь обогащался за счет более крутых оборотов, манеры делались резче, грубее. Но, как и всегда и во всем, у кого-то это получалось лучше, у кого-то – хуже, были свои лидеры и свои отстающие.
И Онго устойчиво находился среди последних.
Не то чтобы он старался саботировать – это было бы просто глупо хотя бы потому, что всем с самого начала было известно: обратного пути нет, изменить пол можно только один раз, и делать обратную операцию не возьмется даже самый жадный до денег врач (а на деле не врач был нужен, а целая команда, хорошо сработавшаяся и имеющая в своем распоряжении всю необходимую технику и базу для последующего выхаживания), и не возьмется в первую очередь потому, что в случае раскрытия хотя бы одного факта оператору, как и организатору и всем прочим, грозили такие сроки, что сколько бы ни платили – риск оставался неоправданным; тем более потому, что с любым капиталом бежать из страны было некуда: для улкасов медики этого профиля были самыми большими преступниками против Творца, и смерть ожидала таких не легкая, как, скажем, солдата, но тяжкая, очень тяжкая. Что же касается виндоров, морского народа, то теоретически можно было бы, конечно, затеряться на одном из бесчисленных островов множества архипелагов: виндоры, свободный народ, никого к себе не звали, но никого и не выдавали, так что уцелеть там можно было. Но зачем? Цивилизация виндоров отставала от свирской, по мнению специалистов, на века, и чем вести такой образ жизни, какой у них считался нормальным – в сырости, часто в холоде, есть постоянно одну только рыбу и моллюсков, общаться с женщинами, от которых этой самой рыбой несло за версту, – нет, чем такая жизнь, лучше было сидеть в своем благоустроенном доме и не зариться на большой приработок. Итак, пути назад не существовало; но и то, что ждало впереди, как-то не очень радовало.
Дело, наверное, прежде всего было в том, что Онго воспитывали именно по-женски – как будущую жену и мать; с самого детства внушали (семья была законопослушной и патриотичной), что родилась она в поколении матерей, как оно на самом деле и было, и ее идеалами в будущем должны быть любовь, семья и дети.
А об остальном думает и всегда будет думать само государство.
Государство и подумало – но как-то не так. И теперь все эти идеалы надо было зарыть глубоко в землю или сжечь и развеять пепел по ветру, а на освободившемся месте выращивать другие: воинственность, образ жизни перекати-поля (во всяком случае, пока идет война), жесткость и жестокость и все такое прочее. Онго бы с радостью, но глубоко укоренившееся прошлое не хотело освобождать территорию. И Онго страдал от того, что кожа его грубела, что опадали такие красивые, пусть и небольшие, тугие груди, а больше всего по той причине, что до сих пор не хотела умирать любовь к Сури – чувство, о котором Онго с самого начала знал, что оно единственное на всю жизнь. Чувство и непонятно где все еще живущая память о той единственной близости, что у них была: слова, прикосновения, движения – все, казалось, уже совсем погасшее, вспыхивало заново по самому пустяковому поводу (то местечко, где устроили привал, показалось очень похожим на то, где они тогда любили друг друга, то кто-то издали на миг показался вдруг похожим на Сури профилем или жестом), вспыхивало мгновенно, а вот затухало очень и очень медленно, а когда, кажется, совсем утихало, приходила вместо покоя боязнь, что оно вот-вот взорвется снова.