Последуя сему всеобщему совету,
Раскинулись хуи по белому все свету,
Искали выручки по всем таким местам,
Где только чаяли ебливым быть хуям.
По щастью, хуй такой нечаянно сыскался,
Который им во всем отменным быть казался:
По росту своему, велик довольно был
И в свете славнейшим ебакою он слыл,
В длину был мерою до плеши в пол-аршина,
Да плешь в один вершок — хоть бы куда машина.
Он еб в тот самый час нещастную пизду,
Которую заетъ решили по суду,
Затем что сделалась широка черезмеру,
Магометанскую притом прияла веру;
Хоть абшита совсем ей не хотелось взять,
Да ныне иногда сверх воли брать велят.
Хуи, нашед его в толь подлом упражненье,
Какое сим, кричат, заслужишь ты почтенье?
Потщися ты себя в том деле показать,
О коем мы хотим теперь тебе сказать.
А говоря сие, пизду с него снимают,
В награду дать ему две целки обещают,
Лишь только б он лишил их общего стыда,
Какой наносит им ебливая пизда.
Потом подробно всё то дело изъясняют
И в нем одном иметь надежду полагают.
Что слыша, хуй вскричал: — О вы, мои муде!
В каком вам должно быть преважнейшем труде.
Все силы вы свои теперя истощайте
И сколько можете мне ярость подавайте.
По сих словах хуи все стали хуй дрочить
И всячески его в упругость приводить,
Чем он, оправившись, так сильно прибодрился,
Хоть и к кобыле бы на приступ так годился.
В таком приборе взяв, к пизде его ведут,
Котора, осмотря от плеши и до муд,
С презреньем на него и гордо закричала:
— Я больше в два раза тебя в себя бросала.
Услыша хуй сие с досады задрожал,
Ни слова не сказав, к пизде он подбежал.
— Возможно ль, — мнит, — снести такое огорченье?
Сейчас я с ней вступлю в кровавое сраженье.
И тотчас он в нее проворно так вскочил,
Что чуть было совсем себя не задушил.
Он начал еть пизду, все силы истощая,
Двенадцать задал раз, себя не вынимая,
И еб ее, пока всю плоть он испустил,
И долго сколь стоять в нем доставало сил.
Однако то пизде казалися всё дудки.
— Еби, — кричит она, — меня ты целы сутки,
Да в те поры спроси, что чувствую ли я,—
Что ты прескверный сын, хотя ебешь меня,
Ты пакостник, не хуй, да так назвать, хуёчик,
Не более ты мне, как куликов носочик.
Потом столкнула вдруг с себя она ево:
— Не стоишь ты, — сказав, — и секеля мово,
Когда ты впредь ко мне посмеешь прикоснуться,
Тебе уж от меня сухому не свернуться,
Заёбинами ты теперь лишь обмочен,
А в те поры не тем уж будешь орошон,
Я скверного тебя засцу тогда как грека
И пострамлю ваш род во веки и в век века.
Оправясь от толчка, прежалкий хуй встает
И первенство пизде перед собой дает,
Хуи ж, увидевши такое пострамленье,
Возможно ль снесть, кричат, такое огорченье?
Бегут все от пизды с отчаяния прочь,
Конечно, говорят, Приапова ты дочь.
Жилища все свои навеки оставляют
И жить уж там хотят, где жопы обитают.
По щастью их, которым им иттить
И бедные муде с собой в поход тащить,
Лежал мимо одной известной всем больницы,
Где лечатся хуи и где стоят гробницы
Преславных тех хуев, что заслужили честь
И память вечную умели приобресть.
За долг они почли с болящими проститься,
Умершим, напротив, героям поклониться.
Пришед они туды всех стали лобызать
И странствия свого причину объявлять,
Как вдруг увидели старинного знакомца
И всем большим хуям прехрабра коноводца,
Который с года два тут в шанкоре лежит,
От хуерыка он едва только дышит.
Хотя болезнь его пресильно изнуряла,
Но бодрость с тем совсем на всей плеши сияла.
Племянником родным тому он хую был,
Который самого Приапа устрашил.
Поверглись перед ним хуи все со слезами
И стали обнимать предлинными мудами.
— Родитель будь ты нам, — к нему все вопиют,—
Пизды нам нынече проходу не дают,
Ругаются всё нам и ни во что не ставят,
А наконец они и всех нас передавят.
Тронися жалостью, возвысь наш род опять
И что есть прямо хуй, ты дай им то узнать.