Кто-то из отправленных «на пастбище» выживет; по крайней мере, какое-то время. Они превратятся в уличных filles publiques – самых низших в многочисленной неофициальной иерархии женщин, продающих свое тело в полусвете, начиная от femmes de terrain в общественных садах и до увешанных драгоценностями содержанок Версаля. А кто-то из девушек маман найдет свой конец невдалеке от улицы Тевено, в грязи Отель-Дьё, давно забытой Богом больнице. Еще кто-то попадет в полицейскую облаву и будет выслан за пределы Парижа. Что толку думать об этом? Подобные мысли лишь напомнят, каким шатким было ее собственное положение и до чего близко она находилась от края. Мадлен не имела ни собственных денег, ни имущества, ни рекомендаций. Если маман ее прогонит, она, как и другие, окажется на улице, став еще одним куском мяса для парижского котла. По этой причине она никогда не водила дружбы с другими девушками. Делала то, что требовалось: расчесывала и заплетала им волосы, подкалывала и подшивала платья и меняла забрызганные спермой простыни. Но попытки помочь им не имели смысла. Нужно думать о том, как выжить самой и спасти Эмиля.
– Ты у нас ледышка, – сказала Коралина, когда Мадлен собиралась выйти из дому.
От старшей сестры сильно пахло потом.
Что ж, лучше быть крепкой, как кусок яшмы, чем уподобиться другим, кого раздавили в пыль.
В одиннадцатом часу утра Мадлен свернула на улицу Тевено, где жила с двенадцати лет, с возраста, именуемого нежным. Нежным, словно сочная телячья вырезка. Ее и продали не намного дороже куска говядины. Улица была узкой, и солнце сюда не попадало. Тем лучше. В сумраке облупившиеся фасады домов и грязь под ногами не так бросаются в глаза. Ее путь лежал мимо мастерской уксусника. В воздухе висел едкий запах забродившего вина. Мадлен высматривала сгорбленную фигуру девочки, вот уже несколько недель жившей в одном из подъездов. Вот и она. На ней было мужское пальто, подвязанное веревкой. Наверное, отцовское или от брата досталось. Мадлен не спрашивала. Они почти не разговаривали. Вряд ли девчоночья история будет сильно отличаться от историй других сирот и отверженных, вынужденных жить на зловонных городских улицах. Болезнь, долги, пьянство, смерть. Мадлен не желала об этом слышать.
– Мадемуазель… – Девочка протянула к ней грязную руку.
Сдержанно кивнув, Мадлен полезла в карман и вытащила последние несколько су. Не ахти сколько, но, может, хватит на миску супа.
– Спасибо. Вы очень добры.
«Правильнее сказать, очень глупа», – подумала Мадлен, идя дальше. Девчонка вряд ли переживет нынешнюю зиму, так зачем продлевать ее страдания? Мадлен остановилась, ощутив на затылке чье-то ледяное дыхание, но, обернувшись, увидела лишь тощую черную кошку со сверкающими голодными глазами.
«Академия», как ее называла маман, занимала два средних этажа высокого закопченного здания в конце улицы. Неказистое, похожее на грязный палец, оно манило к себе искателей плотских утех. Вход помещался с задней стороны дома, и хотя бордель не имел вывески, клиенты находили его по характерному запаху. Мужчины, словно коты, метили свою территорию, отчего ступени провоняли мочой. Дыша ртом, Мадлен вошла, тихо закрыла за собой дверь, сняла грязные сапоги и двинулась вверх по лестнице, выстланной ковровой дорожкой. Из-за закрытой двери доносились рыдания. Мадлен быстро и бесшумно прошла мимо.
– Где ты была? – На площадку выскочил ее племянник Эмиль, неумытый и непричесанный. – Ушла с самого утра, а я проголодался.
Мадлен со смешанным чувством любви и раздражения посмотрела на чумазое мальчишечье лицо:
– Неужели никто не додумался накормить тебя завтраком? Впрочем, чему удивляться? Конечно не додумались. Зачем кормить восьмилетнего мальчишку? Давай, горе мое, иди умой лицо и руки, а я раздобуду нам еды.
Она прошла на кухню, налила в кастрюльку молока и отрезала хлеба. Тишина в доме была напряженной, с удерживаемым внутри гневом и перешептываниями за плотно закрытыми дверями.
Завтракая, они корчили друг другу рожи. Видя, как Мадлен изображает бабушку, Эмиль фыркнул, выплюнув молоко в миску. Но уже через минуту его лицо стало серьезным.