— «С и м ф е р о п о л ь».
Тоня умилилась до слез, стала целовать дочь:
— Ты умеешь читать? Кто тебя научил?
— Я сама.— Она увидела приближающихся Аркадия и Леру и вынуждена была признаться: — И дядя Аркадий помогал.
За время своей болезни она подружилась с Аркадием.
— Оля, а буква «а» какого цвета? — строго спросил он.
— Белая.
— А «в»?
— Белая. То есть серая.
— А «п»?
— Конечно, голубая.
Аркадий сверил с записной книжкой:
— Правильно.
— Что это значит? — спросила Лера.
— Не знаю,— пожал он плечами.— Может быть, ничего. Я заметил, у нее каждая буква имеет свой цвет.
— Зачем это тебе? Ты же не психолог.
— На всякий случай.
Алексей Павлович, не задерживаясь взглядом на лицах, перецеловал всех. Прощаясь с Аркадием, взял из Тониных рук Олю и полез в вагон. Он был увлечен делом — организацией отъезда, и он привык не думать о человеческих чувствах при выполнении дела. А Тоне показалось, что у нее забрали дочь навсегда.
Дома Тоня стала не спеша собирать и складывать разбросанные в спешке вещи. Через окно слышны были женские голоса внизу:
— Что я, сидеть около тебя должна, да?
— Можно и посидеть, когда мать больна!
— А то я не сижу..
— Совести у тебя нет в первом часу домой являться!.
Год назад Оля откусила кончик градусника и проглотила ртуть. Тоня всполошилась, и, глядя на мать, Оля тоже перепугалась. Лежала ничком на тахте, била себя пальчиками по губам и причитала: «Глупые мои губки, зачем вы послушались мою головку? Глупые мои зубки... Мама, мне так обидно умирать..»
2
Цех высотой с пятиэтажный дом далеко тянулся вдоль заводского забора. Пять минут нужно, чтобы пройти его из конца в конец.
Двенадцать лет она работает в цехе — с первых его дней. Она знает каждый его закоулок, каждый водосток на крыше и весь лабиринт туннелей под землей. Но ночью, когда пусты заводские аллеи, когда стоишь около цеха и кругом не видно ни души, и ты одна перед серой громадой, а она рокочет, лязгает, гудит, и не слышны людские голоса, становится жутко. Необходима хоть одна человеческая фигура, чтобы исчез этот детский страх.
А на участок приходишь как в свой дом. Стучат «интернационалы», шипят и плюются пескодувки, ползут гусеницы конвейеров. Есть особое спокойствие в работе третьей смены, когда люди молчаливы и скупы на движения. При свете неоновых ламп зелеными кажутся лица рабочих и литейный песок.
Тоня сразу наткнулась на гору бракованных стержней у дробилки. Сквозь сплетение рольгангов пробралась к линии блока. Старик Саковец, мастер смены, расставив острые локти и изогнув плоскую спину, мерил шаблоном стержни.
— Плывут,— сказал он Тоне.
— Отчего?
— Шут их знает.
Он всю жизнь провел на плавке, теперь, как пенсионер, работал на более легком участке и в стержнях разбирался слабо.
Тоня проверила анализы в лаборатории, полезла на бегуны. Кончилась третья смена, на час цех затих, и начала собираться первая.
Пришла Гринчук, спросила Тоню:
— Эмаль достала?
— Какую эмаль?
Тоня забыла про ремонт.
— Белила.
— А... Нет.
— Может, мне сегодня достанут... Смотри, опять щелок, как сметана в буфете, разбавленный.
Щелок? Тоня побежала за ареометром, сунула в ведро — так и есть, вот отчего стержни плывут — щелок плохой. Гринчук это и без ареометра видит, глаз у нее привычный.
За бегунами с установкой ультразвука возился Валя Тесов.
— Ну, что скажешь? — спросила Тоня.— Щелок опять завезли плохой. Стержни плывут. Хоть бы твой ультразвук помог.
— Я ж говорил, что ультразвук ничего не даст.
— Очень ты у нас умный, Валя, да толку что?
Валя обиделся. Отвернувшись, полез руками в электрошкаф — мол, я делом занят, не мешай.
— Шараш-монтаж,— сказала Тоня.— Грохнуть бы на вас докладную.
— Давно пора. Чем языком трепать.
Валя не подозревает, что его бесполезный ультразвук сослужит Тоне хорошую службу. Ведь на освоение новой техники отпущены средства, и Тоня этим пользуется, списывает на освоение любой свой брак. И сегодняшний брак можно списать. А щелок плохой — невелика беда, надо давать его в смесь побольше, а с перерасходом ей не впервой выкручиваться... Но Тоне это надоело. Она сказала:
— Давай пробовать твою селитру.
Валя вытаращил глаза. Что это с Брагиной? Спокойная жизнь надоела? А она и сама не могла бы объяснить, что с ней.