— Эх, сейчас бы... водочки! — сказал он.
Водитель захохотал.
— Только не тебе,— сказал Иван и потянулся за бутылкой.
Верка зашептала что-то на ухо матери.
— Сейчас можно,— благодушно сказала Галина.
После обеда взрослых разморило. Наскоро все собрали и улеглись в тень. Братья лежали рядом и смотрели на играющих в мяч. Иван любовался бойкой и ловкой девушкой и, когда она отбивала мяч, тихонько смеялся. Николай тоже следил за игрой. Его раздражал самоуверенный парень. Играл тот плохо, но изображал мастера — резал и все время портил мячи, к досаде Николая. Вскоре Николай его возненавидел, а когда парень похлопал девушку по спине, отвернулся и закрыл глаза.
Иван покосился на брата: «Переживает. Все о цехе думает». Он подумал, что мир устроен несправедливо: ему всегда хорошо, хоть живет он только для себя, а брат живет для людей, и ему плохо. Однако, несмотря на эту мысль, стыдно Ивану не стало. Ему действительно было хорошо. Он чувствовал, хоть не мог выразить это словами, что глубже этой несправедливости существует какая-то другая справедливость, по которой он и Николай не в долгу друг перед другом.
— Ну, что решил, Микола?
— О чем ты?.. А-а-а... Буду работать.
Николай и не вспоминал о цехе. Со вчерашнего вечера все стало ясно и просто — он успокоился.
Неделю назад, когда приступ радикулита затих, он позвонил Бугрову: «Помнишь наш разговор? Ты не передумал меня к себе взять?» И тогда он впервые услышал то, что потом часто слышал от людей самых разных: «Что ж ты три дня назад (неделю назад, месяц назад, вчера, позавчера) не позвонил? Вот только-только взяли человека!» Некоторые ему говорили прямо: «Хоть статью в трудовой книжке измени, не сорок семь «в». Попроси Грачева, пусть по собственному желанию оформит. Нас тоже без конца комиссии проверяют. Я бы лично тебя хоть сию минуту взял на любое место». И все-таки нашелся человек, который согласился его взять. Видимо, делал он это в пику Грачеву, да и нужен ему был крепкий мужик. «Но смотри,— сказал.— Даю тебе отсталый цех, но чтобы через полгода было первое место по заводу. Победителей не судят». «Не беспокойся»,— пообещал Николай.
На следующий день впервые после болезни он вышел на работу. Зашел в приемную и узнал: Грачева нет, улетел в Москву. Приказа на увольнение Важника тоже нет.
Странная в тот день получилась оперативка в цехе. Слишком уж было тихо. Слишком прислушивались к каждому слову Николая, пытались догадаться: остается он или нет? А он и сам не знал этого. Никогда его указания не выполнялись так старательно. Невольно подумал: зря сдали нервы тогда с Грачевым, может, обошлось бы. Николай держался, как будто ничего не случилось, отгоняя мысль, что, наверно, в это время в канцелярских дебрях завода движется своим путем бумага, на которой уже записан, как в «Книге судеб», его завтрашний день.
Вечером Николая вызвал Сысоев. Сказал: «Григорьич наш на месяц вылетает в Италию. Прямо из Москвы». Хитро улыбаясь, он замолчал, дал Николаю время оценить новость. Тот ничего не понимал, и Сысоев разъяснил: «В общем, думаю, вернется сюда в октябре, не раньше. — Он опять помолчал и, перестав надеяться на сообразительность Николая, добавил: — Приказ — догадываешься, какой? — он подписать не успел. Думал, видно, обернется в Москве за день-другой, ничего мне не передал. Приказ-то подготовили, но такие бумаги, я считаю, не в моей компетенции. Вполне могут обождать... Ты усек?» «Нет,— сказал Николай.— Месяц раньше, месяц позже — не все равно?» — «Смотри, тебе виднее. Но если б у меня было заявление «по собственному желанию», я бы его подписал. Зачем портить трудовую книжку?» — «Месяца два, значит, у меня есть?» — «В общем-то, по-моему, есть. Что завтра будет — не знаю. Сегодня кое-что для тебя сделать могу. А то как-то паршиво все получилось». Николай едва удержался от слов благодарности. За что Сысоева благодарить? Ему ничего это не стоит. Завтра положение изменится, и он подпишет приказ. Так, значит. Теперь его кто угодно на работу возьмет, Николай Важник многим нужен...
Он не хотел спешить. Больше ему нельзя ошибаться. Время подумать есть. Но он, не признаваясь себе в этом, уже не доверял себе и потому спешил и потому хотел немедленно прийти к какому-либо решению и потом твердо его придерживаться. Ему казалось, хладнокровно, а на самом деле волнуясь, он перебирал и оценивал свои возможности по дороге домой, за ужином, ночью в постели. С одной стороны, ему дадут цех — правда, не литейный и небольшой, но цех,— а завтра могут уже не дать. Но, с другой стороны, у него есть один-два месяца. Он выжмет из цеха все, выполнит план. Пусть придется задержать ремонт оборудования, пусть кое-кому придется перенести время отпуска, он выполнит план. А там и молодые парни из армии придут. Сможет ли тогда Грачев снять его как несправившегося? Николай еще раз начал обдумывать все, что нужно сделать в цехе, и задремал. Он попытался проснуться — ведь он еще ничего не решил. Но ему уже не нужно было решать. Снова он жил единственно возможной для него жизнью — когда завтрашний день зависит от его сегодняшних усилий, и потому пришло спокойствие и вместе с ним сон.