— Не буду больше в ваши дела вмешиваться. Старух не переделаешь, на всю жизнь рабыни.
А Гурьянов отнесся сочувственно.
— Не горюй, — сказал он. — Есть у меня на примете приличное жилье, только надо кой с кем поговорить.
Через день он отозвал Катю в дальний угол мастерской и спросил:
— Слыхала? Нашего Михаила Ивановича в председатели лесновской Думы выбрали.
— Да, мне девчата говорили. И вы ведь в подрайонную Думу попали?
— Собрал ваши голоса. Но там кроме нас еще кадеты и эсеры с меньшевиками. Хотелось бы в думском особнячке своих людей поселить. Как ты смотришь на то, чтобы перебраться туда с матерью и бабушкой? Мы тебе платную должность подберем, а они уборщицами будут.
— Я хоть завтра. Но вот как мои? Вы бы поговорили с ними.
Вечером Гурьянов зашел в подвал и как бы невзначай поинтересовался: не желают ли женщины получить службу с казенной квартирой?
Катина мать, подробно расспросив о работе, довольно быстро согласилась, а бабушка, вздохнув, отказалась:
— Перебирайтесь одни. Куда я от малых внучат уйду? Пропадут они без меня.
Алешиным пришлось переселиться в Лесной без бабушки. Им дали комнату с кухней в двухэтажном думском особняке, стоявшем среди высоких елок, тополей и кленов. Катя числилась комендантом здания и кассиром. Она занималась всем думским хозяйством и ездила в банк за жалованьем служащим, а ее мать убирала помещение.
Воздух в этой части города был чистым. По утрам девушка чувствовала себя отдохнувшей и бодрой.
Заморозки серебрили траву. Пожелтевшие листья медленно кружились и падали на землю. Приятно было пройтись по шуршащим дорожкам и вдыхать бодрящую осеннюю прохладу.
Встретиться с Васей ей больше не удавалось, а переписываться стало рискованно: если бы тюремщики обнаружили хоть одну записку в передачах, Катя подвела бы Красный Крест и лишила бы других заключенных помощи.
В начале октября, когда над Петроградом нависло серое небо и Холодные, пронизывающие ветры нагнали с моря туманы и промозглую сырость, тетя Феня вдруг передала Кате газету, в которой было напечатано воззвание узников, сидящих в «Крестах».
«Мы ждали долго! Нас, как и вас, товарищи, успокаивали сказками, говоря, что дела скоро будут рассмотрены и невиновные выпущены. Но это была ложь. Прошли месяцы, а мы по-прежнему в «Крестах».
Арестовали нас в июле. Юнкера и офицеры издевались над нами в Главном штабе. Об этом мы еще расскажем, когда выйдем на волю.
Потом начались пытки моральные. При поддержке эсеров и меньшевиков буржуазия, возглавляемая Керенским, начала обливать нас бесконечно гнусным потоком грязной клеветы, обвиняя в предательстве, в государственной измене, сообщничестве с германским штабом, в контрреволюционных действиях.
Но налетел шквал корниловщины, и сразу все разоблачено. Когда большевистские полки остановили под Ригой неприятеля и восстановили фронт, открытый генералами, стало ясно всем, что не большевики содействуют германскому штабу, а буржуазия и наши штабы предают народ для того, чтобы, свалив свое предательство на большевиков, раздавить их и утвердить свое господство над трудящимися.
Довольно! Пора положить предел бесстыдству.
Мы долго ждали.
Довольно! К голодовке!
Если к вечеру понедельника 9 октября мы не будем освобождены, то начнем голодать и не прекратим, пока не выйдем из тюрьмы все».
— Зачем же они это делают? — воскликнула Катя. — Ведь истощат и погубят себя. И Вася упрямый, он скорей умрет, чем сдастся.
Тюремщики берегли дрова для себя, поэтому камеры не отапливались. От каменных стен веяло сыростью и холодом.
Узники тридцать восьмой камеры, арестованные в жаркую летнюю пору, теплой одежды не имели. Чтобы как-нибудь согреться, они лежали на двух матрацах, тесно прижавшись друг к другу, а двумя матрацами укрывались, стараясь поменьше шевелиться.
Шли третьи сутки голодовки. Сосущая, ноющая боль в желудке не давала покоя ни днем ни ночью. А тут еще стала мучить жажда, так как воду голодавшие берегли: разделив ее по кружкам, они пили по два глотка в часы завтрака, обеда, ужина.
Кокорев лежал в полузабытьи между Иустином Тарутиным и Ваней Лютиковым. Ему почему-то казалось, что он плывет по мутной речке Екатерингофке на слегка покачивающейся лодке, а серое небо сеет мелкий осенний дождик, от которого вся одежда напиталась тяжелой сыростью.
«Не попить ли воды? — думал он. — Нет, здесь она грязная, заболеешь. Надо выбраться на Неву, на взморье».
Юноша ждал, что сквозь низко нависшие тучи вот-вот пробьется солнце, покажется синева неба, станет теплей. Он соберет силы, перешагнет через борт, выбежит на берег залива, упадет на горячий песок и начнет сгребать его под себя… Как он соскучился по солнцу, по теплу! Неужели холод заполнит все его тело? Он окоченеет, мысли оборвутся… Что же будет с Катей, с бабушкой? Нет, надо сопротивляться. Но как? «Июльцы» дали слово: «Свобода или смерть». Не брать же его назад? У них хватит характера. Голодовка не прекратится, пока всех не выпустят.