— Входим мы с этаким важным видом, — подхватил рассказ моряк, — козыряем и спрашиваем: «Разрешите посмотреть, как у вас хранится оружие». Эсерчики засуетились. «Пожалте», — говорят и ведут нас в какой-то каземат. Карабины там черт те знает как сложены! Я беру один в руки, Гиль второй… Снимаем затворы, заглядываем в стволы, цокаем языком и головами покачиваем: «Э-э, за такое содержание оружия на флоте в момент под суд бы!» Гиль тоже шумит: «Грязь, ржавчина… все карабины погибнут!» Эсеры давай оправдываться: «Сырость, мол, плохое смазочное масло». А мы непреклонны: «Понимаем-де, сочувствуем, но не имеем права нарушить приказ командующего… Карабины придется забрать в хранилище Петропавловской крепости». «Единственное, что я могу пообещать, — говорит Гиль, — это числить карабины за вами. Я дам расписку, и вы получите их по первому требованию». Он уселся за столик писать расписку, а я мигнул солдатам, чтобы они живенько перенесли оружие в машину. Эсеры и очухаться не успели, как мы им ручки пожимаем… Щелк-щелк каблуками — и к автомобилю. Шофер ручку крутанул, завел мотор — и наше почтение!
— Двести семь штук карабинов! — вставил Дементий. — На целую роту хватит.
В райкоме Катя узнала от тети Фени, что по требованию съезда Советов северных губерний голодовка в «Крестах» прекращена. Это обрадовало девушку, но, подсчитав, сколько дней прошло, она ужаснулась:
— Больше недели! Они, наверное, с нар подняться не могут?
— Лежат все, — подтвердила тетя Феня. — Подкормить бы надо. Узнала бы у себя в управе — не выделят ли Красному Кресту хоть немного продуктов? Люди за всех страдали, пусть сил наберутся. Ведь скоро их освободим. — И она шепнула на ухо — Ленин письмо прислал на съезд. Призывает к восстанию. Пишет, что медлить больше нельзя…
Катя пошла к председателю лесновской Думы Михаилу Ивановичу Калинину и передала ему просьбу Красного Креста. Тот выслушал ее, потеребил бородку и сказал:
— Много не обещаю, но кое-что дадим. Скажи Гурьянову, чтоб к концу дня заглянул ко мне. И сама никуда не уходи. Сегодня вечером очень важное заседание. Никто не должен знать про него. Так что будь начеку. Входных дверей не закрывай и вокруг поглядывай.
В четыре часа в леоновской Думе заканчивался прием посетителей. Так было и в этот день: в пятом часу все помещения опустели, только наверху поскрипывало кресло Михаила Ивановича.
Думский звонок был очень громким и мог привлечь внимание дворника. Чтобы приходящие не звонили, Катя закрепила защелку замка и, оставив дверь чуть приоткрытой, стала из окна поглядывать на аллею, идущую от ворот к главному подъезду.
Погода была по-осеннему пасмурной и дождливой. К вечеру поднялся ветер. С деревьев облетали последние листья. Они кружились и падали в лужицу у освещенного входа.
«Надо погасить лампочку, а то еще дворник полюбопытствует, зачем столько народу проходит», — подумала Катя.
Она выключила свет не только у входа, но и во всех комнатах первого этажа.
Сад сразу погрузился в темень.
Катя сидела в пустой прихожей и ждала. Ждала долго. Но вот наконец стукнула калитка. В аллее появились двое мужчин. Они шли уверенно — значит, свои.
Катя поднялась навстречу. Пришедшие спросили, как пройти к товарищу Калинину. Она негромко объяснила им.
Теперь через каждые пять минут в аллее, кто-нибудь появлялся. Одни шли от Лесной улицы, другие показывались со стороны Муринского проспекта. Стараясь не стучать тяжелыми, набухшими сапогами, они поднимались наверх и там снимали пальто и шинели.
Наверху уже собралось человек пятнадцать, и в это время, как назло, в кухню ввалился дворник. Старик любил вечерами покалякать с Катиной матерью. Его нужно было немедля выпроводить. Дворник мог сболтнуть кому-нибудь о ночном заседании в Думе.
К счастью, пришел Гурьянов. Оставив его у дверей, Катя поспешила в кухню. Дворник, не торопясь, набивал махоркой трубку. Он, видимо, намеревался просидеть здесь весь вечер. Попросив мать заняться стиркой, девушка начала растапливать плиту.