заиндевевших мастерских и, отозвавшись эхом, прозвучал как боевой сигнал к действию.
— Долой генерал-директора! Сами будем управлять заводом.
— Гони охрану и хожалых!
Путиловцы бросились догонять убегающих охранников. Они настигали их в узких проходах, ловили в цехах и, толкая в шею, гнали к зданию конторы, где уже хозяйничал стачечный комитет.
В этот день рабочие захватили все мастерские завода и выставили свою охрану.
Выдав Кате пачку прокламаций, Наташа сказала:
— Будь осторожна. Вчера по демонстрантам стреляли. Облавы были на многих улицах, и всю ночь ходили с обысками. Арестовали почти весь состав Петербургского комитета.
Спрятав прокламации под пальто на груди, Катя пошла к Финляндскому вокзалу. Улицы в этот день казались безлюдными. Лишь на углу Боткинской девушка заметила жиденькую толпу. Катя приблизилась к ней. Какой-то железнодорожник водил пальцем по листку, наклеенному на заборе, и по складам читал вслух:
— «Подни-май-тесь все! Орга… организуйтесь для борьбы! Устраивайте комитеты…»
«Наша листовка, — думала Катя. — Кто же успел ее наклеить?»
Голос у железнодорожника был невнятный. Женщина в солдатском ватнике не утерпела и сказала:
— Неужто пограмотней здесь никого нет?
Катя хотела занять место железнодорожника, но одумалась: «Если схватят, то я попадусь со всей пачкой. Не буду ввязываться».
Листовку взялся читать какой-то парнишка в форме ученика реального училища.
— «Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить.
На фронте кровь, увечье, смерть. Набор за набором, поезд за поездом, точно гурты скота, отправляются наши дети и братья на человеческую бойню.
Нельзя молчать!
Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от холода и голода и молчать без конца — это трусость, бессмысленная, подлая.
Все равно не спасешься. Не тюрьма — так шрапнель, не шрапнель — так болезнь или смерть от голодовки и истощения…»
— Правильно! — крикнул сутулый грузчик, подпоясанный красным кушаком. — Все как есть правильно!
Но на него зашикали:
— Не мешай, тоже оратор нашелся. Читай, мальчик!
Катя пошла дальше. На другом углу женщина читала такую же листовку в очереди у булочной:
— «.. Царский двор, банкиры и попы загребают золото. Стая хищных бездельников пирует на народных костях, пьет народную кровь. А мы страдаем. Мы гибнем. Голодаем. Надрываемся на работе. Умираем в траншеях. Нельзя молчать.
Все на борьбу. На улицу! За себя, за детей и братьев!..»
Листовки уже ходили по рукам. Товарищи успели опередить Катю.
Девушка отправилась на вокзал. У касс прохаживались жандармы.
«Здесь рискованно», — сообразила она и вышла на перрон к поезду, идущему в Гельсингфорс.
У одного из вагонов третьего класса стояла группа матросов. Катя пригляделась к ним: кого же выбрать? Решилась подойти к круглолицему здоровяку с Георгиевским крестом. Он ей показался симпатичней других.
Она сложила две листовки треугольничком, как посылали в то время письма на фронт, быстро сунула в руку моряка и сказала: «Прочтете в вагоне». Пошла дальше.
Недоумевая, балтиец развернул бумажку. Поняв, что это листовки, он моментально сунул их в карман и кинулся догонять девушку.
Он настиг ее в другом конце перрона.
— Сестренка! — окликнул моряк. — Одну минуточку..
Катя испугалась: «Сейчас схватит и потащит в жандармское отделение».
Она остановилась и, словно впервые видя балтийца, строго спросила:
— Что вам угодно?
Моряк смутился:
— Это ведь вы сейчас подходили ко мне?..
— Нет, я вас не знаю.
— Да вы не бойтесь, — вполголоса начал убеждать он ее. — Может, у вас еще найдутся такие листики?.. Дайте, пожалуйста. Тут у нас ребята едут на разные корабли. На всех не хватит…
По глазам и открытому, энергичному лицу чувствовалось, что моряк не лжет и не собирается выдавать ее.
— Хорошо, — сказала Катя, — только пройдем немного подальше.
По пути она свернула в трубку дюжины две листовок и передала их моряку. Тот сунул их в карман, крепко сжал ее руку и спросил:
— Как вас зовут?
— Катя.
— А меня Иустин Тарутин. Передайте своим: на матросов могут надеяться… не подведем.
Иустин Тарутин провожал в Гельсингфорс на эскадру молодых минеров. Заодно ему хотелось разведать, что творится в столице. Поэтому с вокзала в центр города он направился пешком.
У моста через Неву его остановил казачий патруль. Чубатый фельдфебель, взглянув на увольнительную, сказал: