Городовые обернулись и, увидев направленное на них дуло винтовки, подняли руки.
Дема подбежал к пулемету, столкнул его на улицу и, высунувшись из окна, замахал шапкой.
Снизу донеслось «ура».
Вскоре все коридоры заполнились народом… Восставшие ловили полицейских, разбивали шкафы, выбрасывали из столов бумаги, топтали и рвали царские портреты.
— Ну, хлопцы, нам тут делать больше нечего, — сказал солдат. — Пошли дальше.
Дема подхватил валявшуюся на полу винтовку, наполнил карманы патронами и выбежал на улицу.
Вася Кокорев попал к Александро-Невской лавре, где железнодорожники вместе с солдатами громили полицейский участок. Здесь Вася помог свалить царский герб — медного двуглавого орла, красовавшегося над входом.
Потом он побывал и на Забалканском проспекте, и на Гороховой улице, и у пылавшего после штурма Литовского замка, но нигде не мог добыть себе винтовки. Только поздно вечером возле Поцелуева моста Кокорев увидел у грузовой машины небольшую толпу. Издали юноше показалось, что солдаты раздают грузчикам подковы. Но когда Вася подошел ближе, понял, что это не подковы, а небольшие пистолеты.
— Браунинг, — сказал студент, разглядывавший полученный пистолет.
Кокорев немедля подбежал к машине и протянул обе руки.
— Мне дайте… для путиловцев, — попросил он.
Солдат подал ему три браунинга и пачку патронов.
Засунув пистолеты за ремень, а патроны в карман куртки, Вася еще раз подошел к грузовику и выставил перед другим солдатом шапку. Тот всыпал в нее горсть патронов и бросил еще один браунинг.
Добыв оружие, Кокорев решил вернуться к себе за Нарвскую заставу.
Трамваи не ходили. На темных улицах слышалась беспорядочная стрельба, колыхались багровые отсветы пожаров.
На всякий случай Вася зарядил один из пистолетов и, держа его в руке, пошел к Никольскому рынку.
У Английского проспекта навстречу выскочили два конника.
— Стой! Куда идешь? — крикнул передний.
Это были городовые. Вася разглядел их круглые шапки и башлыки. Он хотел шагнуть в узкий переулок, но конники поскакали ему наперерез. Тогда Кокорев вскинул руку с браунингом…
Один за другим прогремели семь выстрелов. Вспышки ослепили молодого путиловца.
Напуганные городовые повернули коней и во весь опор поскакали в сторону.
«Вот это оружие! — подумал юноша. — Ну, теперь не подходи к нашим ребятам!»
Впервые за все годы борьбы большевики сходились на свое партийное собрание не таясь, не пробираясь по глухим переулкам, не выискивая тайных лазов, проходов, не пряча лица в поднятые воротники или под низко надвинутые на глаза кепки и шляпы. Они шли открыто, не озираясь настороженно по сторонам, не стучали условным стуком, а смело переступали порог, не боясь наткнуться на засаду.
Путиловские большевики собирались в самом людном месте — в длинной и узкой комнате проходной конторы завода. У входа за столиком сидели два старых подпольщика, одних они пропускали молча, а других останавливали и спрашивали:
— Большевик?
— Большевик, — отвечал входивший, называя свою фамилию и партийную кличку.
Путиловцы усаживались на стулья, стоявшие у голых конторских столов, расстегивали куртки, полушубки, утирали лоб, вытаскивали кисеты и закуривали. От некоторых рабочих попахивало порохом и дымом, совсем еще недавно они сражались на улицах. Их обветренные лица потемнели, обросли щетиной — в дни боев некогда было бриться, — а глаза горячо светились.
Недавних бойцов встречали веселыми возгласами:
— Жив, Семеныч? А я думал, что тебя тот толстый городовой насмерть пристукнул.
— Кишка тонка! — отшучивался пострадавший. — Но ты вовремя его по затылку огрел. Если по-честному признаться, так до сих пор шею не могу повернуть. Вот ведь боров!
— Сергей, куда же красота твоя подевалась? Половина уса обгорела, жена любить не будет.
— Да ну их, этих коломенских! Мы надумали дымом полицейских выкурить. А какой-то чудак бензину плеснул… Сам подпалился, и меня зацепило. Без усов теперь придется ходить.
Путиловцы были веселы, они отшучивались и при этом курили так, что махорочный дым волнами колыхался под потолком.
Стрелка конторских часов показывала уже седьмой час, а большевиков собралось немного.
— Что-то маловато наших.
— Да-а, не очень много осталось, — заметил старый литейщик. — В одном тринадцатом году человек пятьдесят в тюрьму попало. Потом — кого на фронт, кого в ссылку…
— А другого на кладбище, — перебил его глуховатый котельщик. — Помните Георгия Шкапина? Ну, того, что стихи писал? Так он в военном госпитале в позапрошлом году скончался.