— Не простудитесь, ваше превосходительство, — заверил матрос в расстегнутом бушлате. — Жарко будет.
— И женку неча зря тревожить, — вставил солдат. — Пущай генеральская шинелька ей на память останется. Пошли! — При этом он подтолкнул Вирена в плечо.
Вся толпа двинулась за ними. Аверкин с мостовой перебежал на панель. По пути он видел, как к адмиралу подбегали солдаты и матросы, норовя ударить или плюнуть в лицо, но добровольные конвоиры отгоняли их:
— Не тронь! Судить будем.
На Якорной площади, несмотря на то что ночь была на исходе, собралось много народу. Сюда пришли и выпущенные из тюрьмы матросы. Вирена поставили перед ними. Кто-то крикнул им:
— Судите!
— Что будем делать с главным псом? — сняв шапку, спросил у толпы по-тюремному обритый матрос.
— Смерть горлопану!
— На штыки его! — раздались голоса.
С Вирена сорвали золотые погоны с черными орлами и, подталкивая штыками, повели к краю глубокого рва. Аверкин хотел было проскочить следом, но матросы оттеснили его. Сыщику удалось лишь протолкнуться к возвышению у памятника адмиралу Макарову, но оттуда не слышно было, что говорят судьи, перечислявшие все зверства Вирена. Потом гулко загрохотали барабаны. Сыщик решил, что сейчас грянет залп, он невольно прижал поднятый воротник к ушам и зажмурился. Аверкин так и не разобрал, были ли выстрелы, но когда открыл глаза, то увидел, как на штыках подняли обвисшее тело адмирала и бросили в ров.
Содрогнувшись, сыщик подумал: «А ведь и меня могут так же, на штыки… Надо скорей выбираться из Кронштадта, пока матросы не выставили свои кордоны». Его уже не интересовала судьба других приведенных на площадь офицеров. Пробиваясь острым плечом, он перешел мостик и поспешил к Петровскому парку. Там под деревьями его ждали агенты,
— Где шофер? — спросил Аверкин.
— На углу Николаевской.
— Поехали.
НАКИПЬ РЕВОЛЮЦИИ
За Нарвской заставой никогда прежде, даже в дни получек и престольных праздников, на улицах не было так людно и шумно, как в первые дни революции.
На домах колыхались флаги. По улицам, как в масленицу, звеня бубенцами, разъезжали финские санки с развевающимися на дугах ленточками. Всюду слышались смех, выкрики, музыка. В одном месте играл граммофон, вынесенный на улицу, в другом — гармоника, в третьем — шарманка. Солдаты по нескольку раз в день маршировали по Петергофскому шоссе, грохоча барабанами и заглушая людской гомон духовыми оркестрами.
Заборы, столбы и стены домов пестрели от множества воззваний, призывов, извещений и деклараций.
Весть о том, что царь Николай II отрекся от престола, взбудоражила все население Петрограда. Никому не сиделось дома, всех тянуло на улицу, в ликующую толпу.
У калиток, у чайных и трактиров, у заводских проходных, а то и просто под фонарными столбами возникали митинги, на которых безвестные ораторы выкрикивали восторженные слова о свободе и равенстве. Площадь у Нарвских ворот превратилась в районное вече. На трибуны, сколоченные из досок, беспрестанно поднимались ораторы разных групп и партий. Они поносили царицу и Распутина, требовали мира, вспоминали Парижскую коммуну и обсуждали, какой должна быть новая жизнь.
Одним хотелось парламентарной республики, другим— конституционного правительства, третьим — рабочей власти.
— Долой всякие правительства! — кричали анархисты. — Они обуза и кандалы для свободного человека. Анархия сохранит нам свободу.
За Нарвской заставой по ночам опасно было показываться на улице. Полицейских не стало, а милиция еще не организовалась. Распоясались не только хулиганы, но и некоторые рабочие парни колобродили всю ночь, задевали прохожих и горланили под гармошку песни.
— Свобода! — кричали они. — Что желаем, то и делаем!
Особое раздолье было грабителям. Они собирались в шайки, определяли, какие улицы находятся под их «контролем», вламывались в дома и брали все, что понравится. Некоторые даже заводили свои «порядки», облагали боязливых обывателей данью, за водку и деньги выдавали ночные пропуска — по-особому вырезанные куски картона. Если у человека такого пропуска не оказывалось, то его на своей улице могли избить, раздеть и голышом отпустить домой. В темных переулках каждую ночь слышались крики о помощи, стрельба, звон разбитых окон.
Вновь принятым в партию молодым путиловцам райком поручил открыть в бывшем трактире клуб, чтобы рабочей молодежи было где отдохнуть, почитать и повеселиться. Комендантом клуба назначили двадцатитрехлетнего инвалида войны — однорукого Бориса Тулупина.