- Не знаю. Мне сказали о том, что ты есть на свете, когда ее уже не было.
- Кто сказал?
- Бабушка.
- Бабушка...
- Есть идите! - раздалось с кухни. Это было так неожиданно, что мы оба вздрогнули.
- Идем, - сказала я. Ю-рен встал и послушно пошел следом за мной.
На кухне пахло щами, да так крепко, что на пороге захотелось взяться за ручку и открыть воображаемую дверь, чтобы войти в мир этого чудесного, сытного запаха. Кухня была квадратной и совсем уж маленькой - бабушка едва могла протиснуться между мойкой, плитой, разделочным столом, за которым она обычно возилась, и обеденным, за который она посадила нас. На стол она поставила две миски со щами, а резанный ломтями ржаной хлеб положила вместе с разделочной доской.
- Ешьте, малахольные.
- Спасибо, бабушка.
Все стены в кухне поверх обоев были заклеены картинками - вырезками из журналов, коробок из-под конфет и сухих завтраков и старых календарей. Прямо перед глазами Ю-рена висел календарь, на котором были изображены пестрые котята и крупный оранжевый лилейник. Котята и один или два цветка были сделаны выпуклыми.
- Какое сегодня число? - спросил Ю-рен.
- Тридцатое июня, - ответила я. Не глядя на меня, Ю-рен улыбнулся, как будто я сказала что-то, что его успокоило или утешило.
- Завтра июль, - тихо произнес он.
- Да, завтра июль, - согласилась я и тоже улыбнулась: больно уж славно это звучало - «завтра июль». - Ешь давай.
- Ага, - опомнился Ю-рен и с энтузиазмом взялся за ложку.
Календарь, висевший перед ним, был двадцатилетней давности.
После обеда мы пили чай - черный, крепкий, сладкий, едва ли не такой же сытный, как щи. Бабушка спросила, где Ю-рен живет и чем занимается. Он ответил, что сейчас состоит на военной службе, а что будет делать потом, еще не знает - может, останется, сделает карьеру военного, а может, уйдет. Может быть, он даже уедет отсюда куда-нибудь, он еще не решил. Сложную тему отношений между нашими родителями Ю-рен благоразумно не поднимал. Я не думала, что это окажется для него так важно - сама-то я относилась ко всему гораздо легче. Но я же всегда жила на свободе, а он за заборами. Может быть, дело было в этом.
После второй кружки чая Ю-рен стал заметно клевать носом. Я проводила его в свою комнату, уложила в постель, где он почти сразу уснул, накрывшись с головой бабушкиным клетчатым пледом. Убедившись в том, что он спит крепко, я вернулась на кухню. Бабушка поставила тесто, а потом мы выпили еще по кружке чая и еще долго сидели за столом. За окном смеркалось, в кухне темнело.
- Не скажешь? - рассеянно спросила я.
- Нет, - ответила бабушка, сходу поняв, о чем я ее спросила.
- Почему?
- А зачем вам?
Я вздохнула.
- Мне-то не надо. Мне и так нормально. А вот ему...
- А он пускай с батей своим говорит, - сказала бабушка, и в голосе ее послышалась злобная радость. И тут рассердилась уже я.
- Да почему? Как ты так можешь? Как вы вообще так можете! Словно чужие люди друг другу!
Бабушка посмотрела на меня строго, отчего я, вскочив было, тут же осела. Добавила только обидчиво:
- Словно враги какие-то...
- А они и есть нам враги, - сказала бабушка тихо-тихо. - Паразиты. Ироды. И этот, - она мотнула головой в сторону комнаты, где спал Ю-рен, - тебе врагом станет, дай только время.
Я посмотрела на нее исподлобья. Я не понимала ее, и ее слова меня сердили и обижали. Ю-рен вовсе не казался мне врагом - ни в настоящем, ни в будущем.
- Тогда зачем ты мне сказала, что он есть на свете? - спросила я.
Бабушка только ухмыльнулась в ответ. Отвернувшись, она принялась переставлять посуду на разделочном столе. Я сидела и молча наблюдала за ее движениями, пытаясь уловить в них хоть какую-то нервозность, хоть какие-то признаки того, что бабушка проговориться. Но движения бабушки были точными, плавными, а посуду она ставила тихо, не грохая ей о столешницу. Я сдалась.
- Прости меня, - едва слышно прошептала я. Бабушка, разумеется, услышала. Она ухмыльнулась еще раз.
Через какое-то время она вышла из кухни, и в соседней комнате скрипнул диван. Я подумала, что она легла отдыхать, и забралась на стул с ногами, обхватила колени руками и уперлась голенями в стол. Я часто так сидела в детстве, когда бабушка не видела, потому что она ругалась, если заставала меня в такой позе. Я повернулась к окну, к сгущающимся сумеркам лицом, и задумалась, так что, когда послышались бабушкины шаги, было уже поздно. Я запоздало попыталась извернуться, чтобы сесть как следует, чуть не свалилась со стула, но все равно не успела - бабушка заметила... и ничего не сказала. Только положила передо мной на стол старую желтую фотографию.
Я оторопело посмотрела на снимок, ничего толком не разглядела, посмотрела снова на бабушку - та кивком головы указала на фото. Взгляд у нее был недобрый. Я снова посмотрела на фотографию. В кухне было уже довольно темно, и я решилась взять фото в руки, чтобы поднести его ближе к глазам и рассмотреть. Но, когда я сделала это, понятней изображение не стало. На нем угадывалась лавка и куст, на лавке сидела женщина, между ее коленей стоял ребенок - кажется, мальчик - а другой (наверное, девочка) сидел на лавке рядом, уткнувшись носиком во что-то в своих ладошках. Мальчик казался зареванным, а может быть это был дефект пленки или фотобумаги. Лица девочки не было видно из-за панамы, нахлобученной на маленькую головку. Все, что можно было сказать об этих детях, - они наверняка были одного возраста. А женщина - их мать? - ее лицо, пожалуй, можно было разглядеть...