- ...это были славные стихи, - сказал он, - и написал их мой земляк, еще в прошлом веке. Если хочешь, я прочту строфу...
Жан не отозвался, и Октавиан размеренно прочитал:
За грань нелюдимого завтра
Далекий забросит нас миг,
Но, вставши над суетным прахом,
Как песня останется мир.
Еще не договорив стиха, он понял, что свалял дурака. Ему просто хотелось говорить. В последнее время это становилось острой необходимостью. Слова так и просились на язык, но как-то не находилось случая, и стихи уже несколько дней звенели в ушах, рвались наружу. И он их сказал, сказал в самую неподходящую минуту.
- Чего молчишь? - спросил он.
- Чтобы дать тебе поговорить.
- Сердишься?
- Чего там, - ответил Жан, но было видно, что он просто кипит от злости.
- Но пойми, я думаю, что нам именно так и следует поступить. - Жан не отвечал, и Октавиан продолжал:
- Они мне очень дороги, - и он похлопал ладонью по большому капсюлю. Вот здесь двадцать философских трактатов, столько же математических, сорок романов, тысяча стихов и почти все песни с планеты № 1208. А здесь, - кивнул он на другую, - копии гениальных картин с планеты № 913. Здесь, - и перед его глазами вдруг встали обрывистые горы на Молде, планете с двумя солнцами, которую населял гордый и мудрый народ. - Здесь, - повторил он, но заметил, что Жан его не слушает...
И Октавиан смолк, не выказывая ни обиды, ни удивления. Он протянул руку, осторожно взял следующий капсюль, бережно положил на пюпитр и принялся составлять тщательную опись. Вот уже четыре дня они были заняты этой работой. Упаковав капсюли, они погружали их в специальные сейфы и отвозили на борт космической лодки, чудом уцелевшей при столкновении с метеоритом. Наткнулся на нее Жан, когда в начале недели вылетел узнать размеры катастрофы. Завтра крохотный корабль должен был вылететь к Земле.
Октавиан почувствовал на себе взгляд француза, поднял голову. Лицо Жана было неузнаваемо. Оно выражало не то лютую ненависть, не то боль. Октавиан так и не понял, инстинктивно отступил па шаг. Таким он никогда не видел Жана, но знал, уже четвертый день знал, что эта минута наступит, и надо будет выдержать натиск. Он знал еще, что космическая лодка полетит к Земле, и на ее борту две тысячи капсюль. Она полетит, а они останутся здесь.
"SOS!" - волны разбегались в космосе... и вдруг он услышал какие-то шорохи в наушниках. Неужели кто-то за миллионы километров уловил сигнал бедствия? Неужели? Он стал настраивать приемник.
НЕДЕЛЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Они стояли лицом к лицу. Вышли из кабины Ганса и стали друг против друга. Октавиан никак не мог совладать с тиком левой щеки, и Жан Фошеро глядел на него с ясной издевкой. Октавиан вскинул глаза, решившись довести разговор до конца:
- Опять за свое?
- Может быть, - прищурил глаза Жан. - Почему бы и нет?
- Как бы то ни было, помогаешь...
- Надо же чем-нибудь заняться. Неровен час, как бы с тоски не завыл, глядя па звезды.
- Только и всего? Но ведь это значит... Ты знаешь, что это значит?..
Из каюты донесся глухой стон, и Октавиан Маниу вздрогнул. Лицо француза снова приняло ехидное выражение.
- Ты, наверное, невероятно глуп, - сказал Жан. - Хотя почему же глуп? Ты просто дико наивен. - И он захохотал.
Смех полоснул ножом по сердцу. Октавиану оставалось только молчать. А француз все хихикал:
- Знаешь, что я себе представил? Как два мертвеца пытаются оживить третьего... Да, да! Красиво, не так ли?
Маниу смотрел на него с жалостью, даже с состраданием. Жан вдруг схватил его за грудь, затрясся в ярости:
- На что рассчитываешь? Что ты ждешь, что ты ждешь? Ведь знаешь - никто не придет. Никогда! Знаешь? Нас слышат, но я не могу передать наши координаты, и наш гроб будет летать...
Он смолк на полуслове. Они оба знали, сколько будет лететь "гроб". Он мог лететь хоть тысячу лет и стать настоящим гробом, потому что припасов, воды и воздуха было еще на два месяца. Но все могло кончиться и в следующий миг. Все зависело от воли случая и судьбы.
Октавиан положил руку на плечо француза.
- Ладно, - сказал тот, несколько успокоившись. - Ганс счастливее нас...
- Кто знает...
- Ты ему ничего не говорил?
- Нет. Зачем? Он по-прежнему уверен, что случайно свалился с борта машинного блока, когда я, дескать, был вынужден сделать резкий поворот. О столкновении он ничего не знает. И не должен знать.
- Уж лучше бы сразу умер. По меньшей мере, не знал бы правды. Иной раз лучше не знать правды.
- Нет, не лучше, - убежденно возразил Октавиан. - Он рядом с нами, как всегда...
- Он с нами только благодаря реаниматору. Думаешь, его можно вечно поддерживать в таком состоянии?
- Так оно лучше, - повторил Октавиан. - Успокойся и займись делом, передай координаты нашего местонахождения...
- Думаешь, Ганс спасибо скажет? За то, что ты его терроризировал три месяца? Чтобы в конце концов он все-таки умер? Задыхаясь, умер от голода, холода, жажды?..
- Нет, - сказал Октавиан, - у нас появилась надежда на спасение...
- Ты ведь доктор, - крикнул ему в лицо Фошеро. - Ты ведь доктор, понимаешь? Ты мужчина и должен смотреть правде в глаза!
- Правде? Но у нас возникла надежда!
Разговор стал его раздражать. Он знал, что за этим последует. Француз снопа скажет о кубических сантиметрах воздуха, воды и еще что-то об идеализме, который рука об руку с идиотизмом и беспросветной тупостью, о считанных днях, которые остались на их долю. Уже четыре дня обсуждалось одно и то же, это просто надоело, и Октавиан раздельно сказал:
- Он не умрет. Пока он верит, что мы летим, он не умрет. Он семь лет ждет возвращения, и он не может умереть.
НЕДЕЛЯ ПЯТАЯ
В полночь ему послышались шаги в коридоре. Он прислушался, застыл в лихорадочном ожидании, точно действительно могло что-то стрястись или кто-то мог навестить их в этой звездной пустынности водянистого цвета.
В наушниках какие-то шорохи и обрывки фраз. Сигнал бедствия поймал какой-то корабль, но он не знает местонахождения корабля, потерпевшего аварию.
Он снова опустил голову на подушку. Уже засыпая, явственно услышал скрип двери. Вскинулся, мурашки побежали по телу. Скрип повторился, словно только что открытую дверь затворили. И снова тишина, гробовая тишина.