* * *
В Бучаче дивизион простоял недолго – война требовала свое. Артиллеристы меняли села и городки – наступление продолжалось.
В селе Герасимово, куда должны были подвезти горючее и боеприпасы, в дивизион пожаловал начальник артиллерии 19й мехбригады майор Зотов, личность одиозная во всех отношениях, а попросту говоря – бездарь и хам. Офицеры за глаза называли его «ефрейтор Зотов», недоумевая, как уживается с ним военный интеллигент Липатенков.
Зотов появился в штабе в тот момент, когда Дементьев, никого не трогая, тихомирно сидел в своей машине и чистил трофейный «вальтер», подаренный ему ординарцем Васей Полеводиным. Пистолет был хорош, и рачьи глаза «ефрейтора» тут же это отметили.
– Слышь, капитан, – свысока буркнул начарт, оттопырив нижнюю губу, – подарика ты мне эту машинку – нравится она мне.
Павел почувствовал, как кровь бросилась ему в голову – так с ним происходило всегда, когда он сталкивался с беззастенчивым хамством, уверенным в своем праве унижать других и в своей безнаказанности.
– Не могу, товарищ майор, – ответил он, с трудом сдерживая себя. – Мне ее самому подарили, а подарки не передаривают.
Такого «ефрейтор» не ожидал. Зло сверкнув глазами, он пообещал, что припомнит строптивцу «неуважение к начальству» и удалился, громко хлопнув дверцей. Дементьев вскорости забыл об этом неприятном случае, однако у Зотова память оказалась лучше, в чем Павел убедился, когда в дивизион позвонил заместитель начальника штаба бригады капитан Самойлов (майора Коростелина, едва не угробившего минометный батальон Атлякова, комбриг Липатенков по сумме прегрешений убрал).
– Чем ты, Дементьев, досадил «ефрейтору Зотову»?
– А что такое?
– Да зашел он сегодня в штаб и потребовал списки награжденных на ваш дивизион. Тебя Власенко представил к ордену Отечественной войны, а «ефрейтор» нашел в папке твой наградной лист и с перекошенной мордой разорвал его. Вот потому я тебя и спрашиваю, чем ты ему насолил.
Павел вкратце изложил Самойлову историю с «вальтером», а после, в разговоре с Власенко, сказал комдиву:
– Василий Прокофьевич, ну почему так получается? Откуда берутся все эти бездари и хапуги, которых у нас в армии хоть пруд пруди? Зотов как чирей на заднице – и болит, и не сесть, – а сколько еще таких, как он? И сидят на должностях, и воруют, да еще покровителей в верхах имеют!
– Горяч ты, Паша, не в меру, – рассудительно заметил комдив. – Это у тебя по молодости – пройдет. А если не пройдет, трудно тебе придется – борцов за правду нигде не любят. Жизнь так уж устроена, что подлецы наверх пролезают, а честные и добросовестные сидят на своих местах, делают свое дело и не ждут, что их за это наградят.
– А неправильно она устроена, жизнь эта! – возразил Дементьев. – За что воевали в гражданскую – разве не за хорошую жизнь? И разве не за нее мы сейчас воюем?
– Положим, мы с тобой сейчас воюем за то, чтобы землю нашу спасти. А за хорошую жизнь… Жизнь хорошая – она для каждого разная. Комуто хватит дома да семьи, а комуто подавай палаты каменные и власть, которую показать можно и покичиться ею. Сложная эта штука – жизнь.
Павел не стал продолжать философский разговор в боевых условиях – он чувствовал, что разговор этот подошел к скользкой грани. Власенко, конечно, мужик хороший, да только ушей вокруг многовато, и далеко не все эти уши доброжелательны.
«Борцом за правду я себя не считаю, – подумал Павел, – только жить надо по совести, чтобы чистым быть перед собой, перед людьми и перед богом». Подумал – и сам удивился: при чем тут бог? И что имел в виду он, молодой советский парень, не ходивший в церковь, под этим коротким словом – «бог»?
* * *
В очередном селе центральная улица, проходившая селение насквозь, от края до края, имела форму буквы «Г». Эта градостроительная мелочь вряд ли запомнилась бы Дементьеву, если бы на повороте, на стыке «ножки» и «перекладины», колонна дивизиона не попала бы под обстрел. В противоположном конце улицы притаилось немецкое орудие, оставшееся незамеченным шедшими впереди танками, и как только передний тягач колонны завернул за угол «проспекта», оно открыло огонь. Снаряд с визгом пронесся над головами батарейцев и врезался в ближайший дом – из окон дома выбросило дым, зазвенели битые стекла, крыша просела и скособочилась. Второй снаряд разорвался в саду, под корень срубив яблоню, жалобно всплеснувшую зелеными ветвями, – смелости отчаяния у вражеских солдат хватало, а вот артиллеристами они оказались никудышными.
Водитель тягача не мешкал – он лихо развернулся, сминая придорожные кусты; выпрыгнувшие из грузовика батарейцы мгновенно развернули орудие, не обращая внимания на третий снаряд, улетевший кудато за дома, и с меткостью обстрелянных профессионалов – первым же выстрелом – накрыли цель. Нахальную пушку разнесло прямым попаданием – по улице, вихляясь и подпрыгивая, покатилось ее оторванное колесо.
От вражеского расчета в живых осталось только трое: двое солдат и офицер, которого нашли в яме метрах в десяти от разбитого орудия, и оказались они не немцами, а венграми, брошенными на убой.
– Вставай! – приказал Дементьев офицеру, качнув стволом пистолета. – Хенде хох!
Венгр медленно поднялся, вытягивая вверх руки. Это был молодой парень, не старше самого Дементьева, без пилотки, с растрепанными волосами, мелко трясущимися руками и перепуганным лицом. Покачиваясь, он стоял перед Павлом; несколько секунд они смотрели друг на друга, а затем венгр не выдержал и отвернулся. О чем он думал в эту минуту? Гадал, убьет его этот долговязый русский или нет? Нажмет на курок – и все, погаснет свет, и жизнь кончится?
Павел не выстрелил. Он протянул руку, вытащил у венгра из кобуры его пистолет и положил к себе в карман.
– Руки опусти, – сказал он, подкрепив слова выразительным жестом. – Кончилась для тебя война. – И улыбнулся.
Улыбка эта не была издевательскиторжествующей – это была спокойноуверенная улыбка победителя, без слов объясняющая, что раз враг поднял руки, то никто не собирается его битьпытать или казнить на месте. И венгр понял – губы его дрогнули в жалком подобии ответной улыбки, он ссутулился и побрел туда, куда уже сгоняли других захваченных в селе пленных, которых набралось человек восемьдесят.
– Товарищ капитан, некого нам выделять для их охраны, – сказал командир первой батареи, – у меня каждый боец на счету!
– Без охраны дойдут, не маленькие. Они небось радырадешеньки, что живы остались – им теперь сам Гитлер оружие в руки не всунет.
С этими словами Павел вынул из планшета листок бумаги, черкнул на нем несколько слов для тыловых служб – «пленные, венгры, столькото человек, начальник штаба 461го артдивизиона капитан Дементьев», – взглядом выбрал из толпы пленных самого солидного и вручил ему «сопроводиловку».
– Пропуск. Аусвайс. Топайте туда, – он махнул рукой на восток. – Увидите наших, покажите, примут вас по описи. Понял? Ладно, поймешь на месте. Шагом марш!
Никто из артиллеристов, следивших за этой процедурой, даже не удивился. В сорок четвертом пленных было уже столько, что их некуда было девать, и передовым частям не хотелось с ними возиться. Пленных немцев отправляли свои ходом на сборные пункты, и они благополучно туда добирались, даже не думая бежать по дороге или снова браться за оружие – к середине сорок четвертого гонору у «сверхчеловеков» существенно поубавилось, а жить хотелось всем.
* * *
Наступающая армия похожа на распрямляющуюся тугую пружину. Пружину сжали и отпустили; она ударила, круша все на своем пути. Однако затем пружина растягивается и постепенно утрачивает свою энергию – в реальности эта поэтическая метафора означает потери, понесенные наступающими, а также прозу войны: израсходованные боеприпасы и сожженное горючее. Пружина растягивается: для продолжения наступления ее снова нужно сжать – подтянуть отставшие тылы, – и смазать пополнениями стальные кольца ударной части этой боевой пружины.