Хорошо, что у нас в стране после 1917 года неграмотных почти нет, и даже дети в школе могут «по фене ботать». Почти всеобщая грамотность населения в вопросах языкознания. И не надо напоминать, что значит остальное, только иностранцы не знают перевода: деньги, нары, тарелка, ложка, носовой платок, бритвенное лезвие, решетка — притворяться или называться другим, обманывать, разбирать кто прав… Велик и могуч! Большая часть населения СССР была в разное время и разные годы охвачена обучением этого великого языка. И огромных, поразительных успехов добились коммунисты на этой ниве: дети и учителя, строители и солдаты, офицеры и партийные бонзы, женщины и дедушки, беременные и холостые… Все могут немного говорить, все хоть немного понимают великий язык.
А ругательства! Куда прославленному мату, известному на весь мир. Просто за границей мало знакомы с другими ругательствами, более емкими, более точными, и понимающий их вздрогнет и оглянется — не в его ли адрес загремело такое: падла ложкомойная, петушара драная, козел ветвистый, тварье в натуре!.. Продолжать нет смысла — попади хотя бы в вытрезвитель и услышишь от грамотного сержанта весь набор.
Посвятил Витька-Орел и в обычаи, принятые у такого многочисленного народа, как советские зеки (ЗаКлюченный, старое наименование лиц, содержащихся в лагерях). Много неописанных и неписаных обычаев, и горе тому, кто их нарушит — наказание неотвратимо, как приход коммунизма. В лучшем случае по бочине, по рылу (по боку, по лицу — для особо непонятливых), а чаще — опускание, изнасилование, петушаривание… Но в особых случаях (или грех страшен или администрация не сильна) — гуляет топор. То есть по старинке, в лучших традициях, режут все еще. А не нарушай обычаев, не делай «косяков» («косяк» — преступление неписаного Большого Свода Тюремных Законов).
Главный обычай — не контактировать с администрацией, то есть не работать на нее, не занимать никаких должностей в хозяйственной обслуге, не быть в активе (лица, помогающие администрации в наведении порядка), не участвовать ни в каких мероприятиях, исходящих от начальства. Второй главный обычай — не брать у опущенного (изнасилованного, гомосексуалиста пассивного, пидараса) того, что нельзя брать. В списке — продукты, сигареты без пачки, пользоваться его посудой. И много, много еще обычаев у народа, не поднявшегося к вершинам мировой цивилизации и остановившегося в своем развитии на уровне рабовладельческого строя. Но подробнее о социальной структуре — ниже.
Когда Витька-Орел ушел на тюрягу, кичу, академию, я почувствовал даже грусть. Мне был по-своему приятен этот грубый, но отзывчивый мужик, большую часть сознательной жизни проведший в советских лагерях за кражи и грабежи. И не виню я в этом советскую власть, нет, нет, упаси боже! Ну и что, что отец у Витьки был расстрелян как враг народа, ну и что, что мать его отсидела, вернулась, отчалилась двенадцать лет по лагерям как «жена врага народа», ну и что, что отдали Витьку в детдом детей «врагов народа» с тюремным режимом! Ну и что! Но сбежал он оттуда сам и сам начал воровать (еду). И первый срок получил за ДВЕ БУЛКИ ХЛЕБА… Уголовное рыло, сам виноват, нет, чтобы влиться в серую массу строителей светлого будущего…
Уже после его ухода началось следующее. С Витькой-Орлом ушел и гнет. Из-под нар вылезли бомжи. По уровню интеллекта и интересам они были равны корове. И я понимал Орла, когда он загнал их под нары. Но я этого делать не стал, и вскоре они освоились И начали жить полноценной жизнью. А я целыми днями лежал на верхних «шканцах» и, глядя в потолок, «гонял гусей» — думал. Обо всем — о прошлом, о будущем…
По окончании месячного срока моего пребывания в спецприемнике я был вызван к паспортистке. Где и расписался за получение «ксивы». Но подержать его мне так и не дали — быстро сунули в конверт, приклеенный на заднюю обложку с внутренней стороны моего заметно разбухшего личного дела,.
А через два дня я опять поехал. На этот раз на КПЗ. Где провел всего два дня, двое суток. Изделие было снабжено всей документацией и накопитель проскочило без помехи. Конвейер работал по-прежнему.
О КПЗ осталось одно смешное и грустное воспоминание. Посадили меня в камеру к одному мужичку, по кличке Паша-Огонек. Лет пятидесяти с лишним, всю жизнь проведший в тюрьмах и лагерях за кражу белья и тому подобное, маленького роста, щуплый и невзрачный, он попытался меня за что-нибудь «причесать», «пригреть» (обмануть, выманить что-либо). Я отвечал ему с улыбкой, но уверенно, как Витька-Орел. С применением терминологии, понятной Паше-Огоньку. И он, завяв, отстал. Напоследок, не надеясь на удачу, предложил махнуться штанами. Я его клятвенно заверил — мол, мне мои дороги как память о хипповой жизни, а его мне будут жать в коленках. Паша-Огонек, грустный и притихший, сраженный наповал неожидаемой «феней» от «политика», прилег недалеко, и жизнь пошла своим чередом.
А еще через двое суток, как уже привык — утром, я поехал на тюрягу. Следственный изолятор — Сизо. Ой, держись, соколик.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вновь лязгнули ворота и автозак вкатился под темные своды. Поэтично до едрени фени…
Сразу за дверью прием — за столом усатый прапор в зеленке (форме внутренних войск).
— Фамилия?
— Иванов.
— Имя, отчество?
— Год, число, месяц рождения?
— 1958, 22 октября.
— Место рождения?
—Город Омск.
— Статья?
— 198, 209, 70…
— Меньшую вперед называть надо, политик хренов! Следующий.
Молодой, но здоровый сержант подхватил меня под локоть и увел за другую дверь. А там веселый подполковник, рукою по плечу:
— Ты чего грустный? Постригем, помоем, на человека походить будешь. Чего украл?
— 70 статья у волосатика, товарищ подполковник.
— Ну, это ты зря, брат. Советская власть сильна и так по жопе даст тому, кто на нее замахнется… Раздевайся!
Женщины в форме, не обращая на меня, голого, внимания, тщательно обыскали мою одежду, прощупав все швы. А на последок заглянули в жопу — не прячу ли чего там.
Мордастый зек из хоз. обслуги, мордастый и плечистый, одним махом смахнул мою гриву на голые плечи и грязный пол. Прощай буйная юность, дальние дороги, хипповая романтика. Прощайте волосы, прощайте!
Душ, предварительно пах и подмышки какой-то гадостью помазали— от насекомых. Зуд и жжение нестерпимое. Нас десять человек, этапников из КПЗ, одним тупым лезвием скоблим морды, я тоже отодрал усы — меняться, так меняться (внешне). Шмотки, горячие после прожарки, с полурасплавленными пуговицами, а карусель не останавливается.
— На пианино сыграем, молодой человек, — предлагает прокатать пальцы офицер с помятым лицом и в синем халате.
— Так играл уже, — пытаюсь отбрехаться, но:
— Ничего, молодой человек, Шубертом станете, а теперь другую руку, да кисть расслабьте, вода в углу, мыло на раковине. Следующий!
Родственников записали — мать да брата, сфотографировали — фас да в профиль, — и в камеру. В транзитную, тут же, на подвале. Не успел на край нар присесть и задуматься, как снова лязгнула дверь и среди прочих фамилий, слышу свою:
— Иванов!
— Владимир Николаевич…
— Дальше давай.
— 1958, 22 10, 70, 198 209, 26 мая 1978 года, подследственный, — говорю запинаясь.
— Ничего, чарвонец отсидишь — от зубов отлетать будет. Без вещей!
И снова карусель. Такой же мордастый, как парикмахер, зек из обслуги выдал матрац в серой матрасовке, серое одеяло, подушку, наволочку, кружку с ложкой, четверть куска мыла (хозяйственного) и:
— Распишись за все! Следующий!
Доктор:
— Венерическими болели, в псих. больнице лежали, хроническими болезнями страдаете?
Только начал перечислять, как:
— Санитар, пишите: близорукость, сколько? Минус 5, а остальное врет! Ты свое рыло в зеркало видел?