Началась обычная зековская жизнь, такая, как у десятков, а возможно, и сотен тысяч советских людей.
Подъем, жратва вперемешку с работой, отбой. Так и на воле у большинства. Почти. Даже по воскресеньям фильмы показывают, художественные, по средам — документальные, про империализм или о лицах, вставших на путь исправления и удостоенных такой чести, как кинематограф, по четвергам политинформация… Чтоб связей с народом не терял, со страною, чтоб знал, чем дышит Родина, что ее беспокоит, волнует и тревожит. Нет, не ограниченный контингент войск, введенный по просьбе афганского народа в Афганистан для посадки саженцев и раздачи муки (нам такое в одну среду показали), да для выполнения интернационального долга. Нет, не БАМ (Байкало-Амурская магистраль), куда прорва денег и материалов уходит (это я в газетах прочитал, их здесь можно в библиотеке почитать). Нет и нет, не такие мелочи Родину и народ волнуют. Весь советский народ начал после 7 ноября, праздника всенародного, к другому всенародному празднику готовиться. К именинам Володьки, по кликухе Ленин. Знатный блатяк был и дербалово знатное устроил. Всю страну передербанил. Так какой-то мудак придумал, а вся страна подхватила, что нужно, мол, всем на ленинскую вахту встать и каждый четверг кое-что из его бессмертного творчества изучить и усвоить. А кто не хочет — ШИЗО! Господи, ну почему я не абориген австралийский, почему я не в Африке родился, черным, хотя коммунисты и туда добрались. Мама, почему вы с папой решили меня завести? Да в этой сумасшедшей стране! Это ж надо додуматься — Ленинская вахта! Кретины вы все со своей страной сраной! И что же я раньше не родился и к врагам не убег! Уж лучше быть предателем, чем дебилом с вахты!
Снарядил меня Филип в наряд. Вместе с чертями «запретку» (полосу вспаханной земли между заборами) граблями боронить. По-зоновски, по лагерному — грабить. Чтобы если кто надумает бежать, сразу видно было. Я — в отказ, в падлу это — ментам помогать нас охранять.
Пять суток ШИЗО. Пять — не пятнадцать, да и знакомо все. Отсидел, пару романов тиснул. Все время скороталось.
А на дворе осень, да сырая. С неба дождь моросит, мелкий, холодный, нудный. Все небо в тучах серых, ни просвета, ни пробела. С моря Азовского ветер дует сырой и пронизывающий. Впереди шесть лет распечатанных, тоже ни просвета, ни зги. Туманен берег и жить тяжко. И радостей не видать…
Работа, сетки проклятые, жратва скудная, отбой да подъем. Подъем да отбой, сетки надоевшие, жратва скудная… Пошел отовариваться в магазин — лишен. За что — не знает вольная тетка-продавщица, иди к начальнику отряда. А у нас нет начальника, был да сплыл.
Зашел к отряднику, старшему лейтенанту Пчелинцеву, блатяк один, по кличке Ферзь, тоже как и я, уставший от жизни беспросветной, тягостной. Зашел и нож показал. Да не просто показал, а еще страшно зарычал. Мол, не просто зарежу, а еще и съем!.. Не выдержал отрядник такого нахальства, да как кинется… в коридор и бежать. Да как-то странно бежал, по обе стороны коридора на стенах стенды-плакаты висели, «За новую жизнь» и прочее барахло, так он их сбросил. С обеих стен! Коридор шириной два метра, как он умудрился, никто не знает. А сам отрядник не признается. Убежал на вахту, упал и усрался. Ну просто от души усрался. Да вдобавок у него ноги отказали, от страха или бежал быстро. Прапор, по кличке Пограничник, так про все это сказал:
— На моей шинели вынесли засранца, всю шинельку обделал, хотя в штанах был. Видать, жидким дало, шинель стирать пришлось…
А Ферзя увезли на крытую, до конца срока, добавлять-судить не стали, у него еще двушка, вот и увезли. Все разнообразие.
Мне же нельзя такими шутками баловаться, мигом раскрутят, да и духу у меня не столько, как у Ферзя и дури поменьше, все же у меня в голове мозги, а не блатные законы и традиции с песнями вперемешку. Вот и приходится пробавляться мелочью, для разнообразия жизни. Все больше созерцать или романы ШИЗО тискать.
Пошел я к Паку нитки получать, пустую бобину деревянную отдал, с нитками получил, а он, бугор, рычать вздумал, да еще при зеках. Я — в ответ, настроение хреновое, как погода, а еще морда эта ментовская, глаза узкие, кореец, за расхищение сидит и давно. Он еще больше и бросает:
— Пидарас, — жуткое обвинение, так просто, как подарил, ни с того, ни с чего. А в лагере — не ответишь, так тем и будешь. Держал я в руках бобину, килограмм восемь будет, ей и вдарил по голове бугру. Очень Пак удивился, что столько крови в нем. Меня к куму, а тот в рев и дубинкой грозит:
— Ты только в зону пришел, а у тебя уже третье нарушение!..
— Гражданин начальник, посудите сами, я не гомосексуалист, а он оскорбляет, создает обстановку для конфликтов…
Кончилось для меня хорошо: раз по боку и в трюм. Пятнадцать суток. Да ни в какую попало хату, а к авторитетному жулику, третий отряд держащему. Дразнят его Раф, из нахичеваньских армян. Нахичевань — это район в городе Ростов-на-Дону. Радостно ему — рассказал я, что по воле с кентами там жил и все знаю, и пивняк, и базар, и шашлычную. Порадовался Раф, посмеялся, вместе с ним сокамерники похохотали, семь рыл, я девятый, в хате на четверых. Посмеялся Раф и говорит:
— Слышь, Профессор, повезло тебе, только пришел в хату и в смену Семеныча угодил. Живем!
Ничего не понимаю, но зубы скалю. Живем, так живем. Перекантовались день, вечер, отбой прапор кричит. Что за чудо — кормушка распахивается, а там усы! Как у Буденного, огромного размаха!
— Ну что, Раф, пиши записку, — и протягивает прапор с усами лист бумаги с ручкой шариковой. Пишет Раф, а я ничего не понимаю. Написал, отдает усам на коридор.
— Кто это, Раф?
— Семеныч, жаль, что он сутки через трое дежурит, а так бы совсем кайф был!
Через полчаса по записке той, принес шнырь шизовский, чай, конфеты, сигареты. Живем, братва! Затрещали полы и рукава курток, задымили дрова, закипел чифир и пошел по кругу. По три глата делает братва и передает дальше, конфетку в вдогонку, хорошо! Часть чая и прочего Раф через Семеныча соседям передал, часть в ПКТ, жулик, настоящий босяк.
— И сколько он берет? — киваю на дверь.
— Четвертак за грев.
Ну капиталист, двадцать пять рублей за принос чужого, ну, хапуга, ну, миллионер!
Отсидел я пятнашку неплохо. Вышел в зону, снова сетки, снова повседневность тягостная. А погода, как жизнь — сыро, тускло и ни зги.
Как дальше жить — не знаю…
Для облегчения общения с друг другом в ШИЗО и с внешним миром, то есть зоной, хитрые зеки придумали множество выходов из тяжкого положения. Перечислю по мере сложности: между камерами пробиты кабуры — узкие отверстия в палец толщиной. Пробиты конечно алюминиевой ложкой в бетонно-кирпичной стене… Подкуп прапорщиков, дежурящих в ШИЗО. Подкуп или запугивание шнырей ШИЗО. Посылка чертей в запретную зону для подогрева через окна. Кидание через забор в прогулочный дворик ПКТ. И самый фантастический, но иногда используемый — каждый помещаемый в ПКТ (помещение камерного типа) имеет право на определенные вещи. Одному жулику, Клюку, семьянины с помощью чертей вынули всю вату из телогрейки и забили ее пачечным чаем, деньги вклеили в обложку книги, а из гашиша слепили мундштук!!! И кумовья не заметили… Весь грев, получаемый блатяками в ШИЗО, распределяется следующим образом: половину себе, часть на общак, во все хаты, часть персонально жуликам. Так делится все, кроме денег, бабки делятся по-другому — они остаются в той хате, куда пришли и на них покупаются прапора, чай, водка, наркотики. И все делится по вышеописанному способу. В случае отклонения от этого дележа, в сторону увеличения своей доли, если всплывет, но чаще всего всплывает, так как многие жулики используют грев как катализатор проверки чистоты блатяков, так вот, если всплывает, то наказание неминуемо. В лучшем случае развенчивание из блатяков в черти, в худшем опускание чуть ниже. Ух, очень любят это дело, советские зеки, потрахать кого-нибудь за что-нибудь. Хлебом не корми, дай только кого-нибудь отодрать, опустить, опидарасить… Чтоб знал свое место, чтоб знал свое стойло!