Никто не собирался оказывать ему помощь и, наверное, Танатос был даже рад этому. Помощь сейчас была бы слишком утомительна. Становилось всё более жарко. Возможно, это было побочным эффектом от принятия содержимого кубка. И, наверное, Тану следовало сначала отпить чуть-чуть, а не глотать всё сразу. Но когда он пробовал что-то понемногу? Мать всегда ворчала, что Танатос глотал предлагаемое сразу, даже не пробуя на вкус…
— Давай, поднимайся! — грубо толкнули его.
Мальчик вскочил на ноги, но всё ещё плохо соображал, кто стоит перед ним. По голосу это был тот человек, который сначала сказал ему испить из кубка, а потом предложил помочь.
— Пошли давай. Тебе не следует задерживаться тут.
Мужчина схватил его за руку и почти силком вытащил из храма бога Арэда. Кем был этот человек, ребёнок, разумеется, не знал. Впрочем, пока, это был единственный, кто хоть как-то заговорил с ним.
— Запомни, мальчик, — строго проговорил незнакомец. — Тебя теперь зовут Хейден. Отныне это твоё имя. Забудь, кем ты был до этого.
Танатос едва поспевал за этим странным человеком. Мальчику было странно слышать то, что говорил этот мужчина. Никакой он не Хейден. Он Танатос. Он навсегда останется Танатосом. Навсегда. Никто не посмеет называть его по-другому.
Комментарий к Пролог. Ученик.
* Стихотворение “Царство Аида” Лидии Олейниковой.
========== I. Глава первая. Послушник и дочь жреца. ==========
Луна обнажила серебряный серп,
Раскинулись звезды в общую сеть.
Тени начали пляску в свете свечи,
Ты всё увидишь… только молчи!
Пара зыбких теней в отраженьях зеркал,
Мы начинаем свой ритуал.
Ветер затих, сердце бьётся быстрей,
Знай, этой ночью мы станем сильней.
Тёмный огонь душу жжёт изнутри,
Испуганным зверем на нас не смотри.
Пара зыбких теней в отраженьях зеркал,
Мы начинаем свой ритуал.
Мы призываем всех, кто клятву давал.
Дикая страсть застилает наш взор,
Таинственных знаков пылает узор.
Смерть обмануть, знаем, каждый мечтал.
Руки сжимают заклятый металл.
Пара зыбких теней в отраженьях зеркал,
Мы начинаем свой ритуал.
Мы путь укажем, тем кто жертву искал.
Слушай каждое слово
И дышать перестань.
Страшен призрака голод,
Им наградой ты стань.
Пара зыбких теней в отраженьях зеркал,
Мы начинаем свой ритуал.
Мы принимаем и проклятье, и дар.
Пара зыбких теней в отраженьях зеркал.
Мы начинаем свой ритуал.
Под музыку грома окончился бал,
Пляска жутких теней, духов злых карнавал.
Умолкли все звуки в тревожной ночи…
Ты это видел… только молчи! *
Имя Хейден было не его. Оно было чужим. Оно, пожалуй, вертелось на языке, в мыслях, но оно не ощущалось мальчишкой так, как ощущалось его собственное имя. Его звали Танатос. Танатос Толидо. За те два с половиной года, он так и не смог привыкнуть к своему новому имени, хотя прекрасно смог привыкнуть ко всему другому — в отличие от остальных мальчиков, которых посвятили в тот же год. В тот год их было посвящено около сорока-пятидесяти человек. А теперь их осталось только девять. Остальные были мертвы. Танатос лично видел их медленно гниющие трупы, сброшенные в заброшенную шахту. Зрелище ошеломляло. Тан не мог сказать, что ему не понравилось созерцать это; в этом было что-то ужасающе прекрасное, то, что он не мог бы взять и объяснить. Его пугало знание того, что произошло с его товарищами по несчастью, а зрелище завораживало, заставляло смотреть снова и снова, не отводить взгляда. Душа его холодела и замирала каждый раз, когда он приходил в ту шахту и смотрел. Ему было страшно. Он до дрожи в коленях боялся того, что когда-нибудь сам окажется в этой шахте вот так — холодный и гниющий. Он до дрожи в коленях боялся, что кто-нибудь узнает, что он приходит к шахте каждый вечер, когда только может встать с холодного пола, что смотрит на тела, словно околдованный этим зрелищем… И он с замиранием сердца каждый день ждал вечера, свободного времени, комендантского часа, — только для того, чтобы снова прийти сюда. Чтобы снова увидеть так называемых отступников… Танатос пару раз слышал чьи-то стоны — да, вероятно, не все умирали сразу. Кому-то ещё приходилось лежать на червивых, гнилых телах, видеть это и медленно умирать… Пожалуй, после этого не следовало так уж жаловаться на жизнь — Толидо ещё повезло. Он пока был жив.
Послушники дерутся между собой. Старшие отнимают еду у младших, издеваются над ними. Но Танатоса никто так и не посмел тронуть — белые волосы и красные глаза ограждают его от побоев и здесь. Правда — не ото всех. Наставник и ещё несколько жрецов не избегают возможностей ударить его — огреть палкой, пнуть в едва заживший после какого-то из испытаний бок… Это больно. Он каждый раз невольно шипит от боли, когда начинает вспоминать об этом. Даже воспоминания о наставнике и тех жрецах кажутся болезненными… А ещё он постоянно голоден. Послушников здесь не кормят нормальной едой — лишь бросают какие-то жалкие объедки. Танатосу ещё повезло, что старшие ученики его не трогают, слишком боятся из-за тех глупых легенд про беловолосых и красноглазых людей, тех легенд, которые теперь не кажутся ему такими уж бесполезными, как казались раньше.
Должно быть, он сильно похудел за последние два с половиной года, но, как ни странно, в отличие от многих, довольно сильно вытянулся. Старые тряпки висят на нём, как на оглобле. Ему выдали один комплект одежды тогда, через час или два — он точно время не помнил — после посвящения в орден. Одежда, которая раньше была ему даже несколько маловата, теперь свисала с его плеч. Всё это было жутко мятым, выцветшим… Он заставлял себя каждую неделю спускаться к водостокам и стирать эту одежду. Не хотелось, чтобы от него пахло, как остальных послушников. Должно быть, он похудел очень-очень сильно. Мать, которая однажды появлялась в храме, не узнала его. На руках у неё была маленькая девчушка лет двух, а отец держал грудного младенца. Танатос тогда зло посмотрел на них обоих. Кажется, отец его, всё-таки, узнал — передёрнулся и с каким-то суеверным ужасом посмотрел на него. А мать… Мать с удивлением оглянула всю толпу послушников и удивлённо посмотрела на своего мужа…
Ничего не поняла… Не узнала… Это было даже обидно. Танатос очень надеялся, что она не забудет его, вообще, к тому времени, когда он придёт к ним и отомстит за то, что они отдали его сюда, в этот орден. Он отомстит… Убьёт их всех… Нет! Искалечит! Или… Оставить их жить с этим или убить сразу? Танатос задумался — он не знает, что из этого будет лучше. Конечно, оставить их живыми после тех пыток, которые он для них запланирован — более жестоко. Тогда, быть может, они поймут, что он чувствовал в этом треклятом ордене, когда его десятилетним ребёнком запихнули сюда? Когда его бил Эрментрауд — его наставник — и что-то кричал, когда Тан, охрипший от крика, приползал после какого-то совершенно ужасного испытания…
Послушникам живётся в ордене очень плохо. Они все спят на каменном полу, те, кто постарше, посильнее и похитрее, раздобыли себе чуть-чуть соломы, а прикрываться приходится жалкими грязными тряпками, которые ещё нужно отвоевать. Но Танатос уже не раз мечтал заснуть и никогда больше не проснуться, остаться в своих удивительных, невозможных снах. Там тоже всегда холодно, там тоже постоянно хочется есть, но…
Там хотя бы красиво…
Танатос очень любит красоту… Она позволяет забыть о боли. Она завораживает. Его сердце каждый раз замирает, когда он видит красоту… Она заставляет его сердце сжиматься, а душу холодеть и замирать, словно в ожидании чего-то. Она заставляет его дышать…
Горы, которые он видит во сне, кажутся неприступными и неживыми, эдакими суровыми великанами, которые уже давно застыли в вечном молчании и вечной скорби, хотя это совсем не так — если подняться немного наверх, можно будет увидеть бело-красных птиц, поющих прекрасные песни, а если пройти ещё чуть-чуть, можно будет увидеть ллеммирней — цветок, которого, по преданиям, тем самым, которые старушки любят рассказывать своим внукам и внучкам, нет красивее… А над горами не менее прекрасное и чистое голубое небо, такое чистое, которого в мире не встретишь. А над горами воздух такой чистый, как нигде больше… Чистый и свежий, такой, что им хочется дышать, совсем не так, как внизу, среди рудников, среди пылающих печей и множества народу.