Во внутреннем кармане оказываются только кошелёк и маленький кулон на цепочке. Кошелёк кажется битком наполненным деньгами. Танатос задумчиво оборачивается на Эрментрауда, взвешивая все «за» и «против» — быть может, в карманах этого покойного ландграфа есть что-то важное для ордена. И упаси Арэд в таком случае что-нибудь из этого забрать с собой.
Не долго думая, мальчик всё-таки хватает кулон и кошелёк и убегает. В кошельке хватит денег на некоторое время, уверен он. А кулон в виде птицы — из бронзы, кажется — можно будет продать. Или подарить Хелен — девчонки любят всякие побрякушки. Евискориа, должно быть, тоже понравится. Он бежит как можно быстрее. Накидывает капюшон, чтобы никто не увидел его лица и запихивает кошелёк и птицу к себе в куртку. Танатос от всей души желает, чтобы то, что он забрал с собой, не оказалось вдруг нужным Эрментрауду. В таком случае, тот обязательно его найдёт…
***
Йохан бродит по Меливерту. Он с грустью оглядывает эти двухэтажные деревянные домики, похожие на тот, в котором он когда-то жил вместе с матерью — до своих пяти или шести лет. Юному барду хотелось бы вновь оказаться в уютном доме, где на окнах висят занавески, а ночью всегда можно укрыться одеялом. Ему хочется прижаться к матери и расплакаться от досады. Пожалуй, это был единственный способ почувствовать себя хотя бы капельку лучше — обнять её и выплакать все свои обиды и горести, что приключились за всё то время, после того, как она и сёстры пропали.
Йохану грустно. Сердце будто сжимает чья-то ледяная рука. А в голове всё бьётся мысль, что он не должен, ни в коем случае не должен оставлять их одних. Он был старше, ему было уже четырнадцать, он был бардом, а значит, мог заработать себе на хлеб. А они были всего лишь детьми. Танатосу было тринадцать, а Хелен — всего десять. Они вырвались из удушающих объятий ордена и очутились в чужом, враждебном для них мире совершенно одни, беспомощные и потерянные. Они всю жизнь провели там — под землёй. И бескрайние снежные просторы не были для них столь же привычны, как и для Йохана, который с детства привык к странствиям.
Йохану грустно. За своё выступление он немало заработал — в Меливерте давно не было ни одного барда, и даже его игра доставила жителям удовольствие. Мальчику хватит на жизнь некоторое время. Будь рядом с ним хоть кто-нибудь, кто мог бы разделить эту радость, ему было бы гораздо лучше.
Йохан чувствует себя оскорблённым. Ему кажется, что Толидо не имел права так резко отказываться от его дружбы. Ему кажется, что бывший послушник мог хотя бы сказать свои слова вежливо. Йохан совершенно не был виноват, если Танатосу дружба не нужна. Он просто предложил. Тем больше бард злился потому, что этот мальчишка ему нравился. Он был смелее любого человека, кого Йохан знал.
— Уходи, — сказал ему Танатос после того, как бард объявил о своём намерении задержаться в городе, — тебя никто не держит.
Спокойно. Даже не расстроился. Даже не попытался узнать причину. Просто пожал плечами и согласился. Танатос накричал на Хелен, когда та предложила им разделиться. Танатос посчитал это невозможным. Но с Йоханом… Он просто пожал плечами… Не сказал ничего против.
В каждом слове, в каждом жесте бывшего послушника сквозило равнодушие. Танатосу было совершенно всё равно, продолжит ли бард путешествовать с ними или нет. Толидо не чувствовал себя ответственным за какого-то там барда. И его, пожалуй, можно было понять — Йохан был старше его на год, а, следовательно, должен был быть умнее и спокойнее. Он не должен был расстраиваться из-за каких-то там пустяков.
Йохан чувствует себя потерянным. И снова очень одиноким. Будто бы во всей вселенной не найдётся человека, которому он не безразличен. Ему хотелось бы видеть рядом с собой хоть кого-нибудь. Танатос и Хелен были такими же потерянными детьми, как он сам. Мальчишка чувствовал с ними некоторое душевное родство. Они были сиротами, оба. Разве что Танатоса ещё и бросили — по его словам.
Сердце ныло от мысли, что Йохану придётся с ними разлучиться. Он привязался к обоим. Эти несколько дней они были его семьёй. Юный бард уже успел отвыкнуть от одиночества, успел поверить, что он нужен, что он может оказаться кому-нибудь полезным… Он надеялся на то, что ему никогда больше не придётся просыпаться ночами и не находить рядом никого, к кому можно было бы обратиться за помощью…
Танатос порой мог быть груб и несправедлив, но он так же был очень смел. Он умел рисковать и был по-своему добр. Он был хорошим товарищем. И, возможно, был бы ещё более хорошим другом, если был бы не против подпустить к себе хоть кого-нибудь. Возможно, его не следовало за это винить. Танатос казался настороженным волчонком. Однажды уже преданным. Он не доверял. Не мог заставить себя кому-нибудь поверить снова. И потому кусался всё с большей злостью.
Танатос вряд ли был виноват. Он просто привык жить один. Именно это твердил себе Йохан. На Толидо него нельзя было обижаться за его грубость. Стоит просто быть к нему добрее, чтобы он стал мягче. Стоит просто попытаться его понять. И, возможно, через некоторое время Танатос сам захочет дружить — когда поймёт, что его необязательно должен кто-то предавать.
Толидо и Евискориа уже садятся в повозку. Они скоро уедут. И Йохан уже никогда в жизни не сможет их увидеть. Бард знает, что добежать ему будет сложно. Повозка трогается, и мальчик старается бежать так быстро, как только может с больными ногами и мивиреттой за спиной — Танатос смастерил ему в одном из домиков что-то вроде сумки, которую можно было носить за спиной из пары ремней и куска ткани. Бежать ему далеко. И он едва-едва успевает догнать эту несчастную кибитку.
— Я поеду с вами! — кричит Йохан. — Возьмите ещё и меня, я заплачу!
Повозку останавливают, и юный бард залезает под навес. К Танатосу и Хелен. Девочка уже спит, положив голову на плечо своему защитнику. Они оба — и Хелен, и Танатос, теперь одеты гораздо теплее. Евискориа едва слышно сопит, накрытая плащом вместо одеяла. Она устала и, должно быть, проспит всю дорогу. Она не проснулась даже от крика Йохана и недовольного ворчания извозчика, который, впрочем, замолкает, когда бард отсчитывает сколько нужно монет.
Танатос улыбается ему. Этот хмурый наглый мальчишка рад ему. И Йохан чувствует, как сам начинает улыбаться. Ему очень приятно видеть их обоих — и строптивого Толидо, и тихую Хелен. Его красные глаза смеются, а сам мальчик кажется почти что счастливым. И очень сильно уставшим. Танатос кажется обычным ребёнком, уставшим и почти что испуганным. И Йохану невольно становится ужасно стыдно за свою вспыльчивость. Он не имел права уходить. Это он был старшим. Танатос мог быть гордым сколько угодно — он никогда не признает свою вину или то, что ему кто-то нужен, — но Йохан не просто не должен был на него за это обижаться.
А потом Танатос смеётся. С каким-то облегчением. Словно ему действительно приятен тот факт, что Йохан не остался в Меливерте. Словно ему небезразлично… И бард очень благодарен ему за это.
— Ты спрашивал меня, можно ли нам быть друзьями. Я не могу быть твоим другом, Йохан. Я никогда не смогу быть чьим-либо другом, — через некоторое время, когда они уже отъезжают довольно далеко от города, шепчет Танатос, — но мне всегда хотелось иметь семью… Давай будем братьями, Йохан?
Танатос зачем-то протягивает Йохану маленький кулон, сделанный в виде бронзовой птицы, а потом, очевидно, устав от непонимания, надевает цепочку тому на шею, и бард улыбается и, немного подумав, достаёт из сумки крошечное оловянное колечко, которое можно носить лишь на верёвочке — оно и Хелен на мизинец едва бы налезло.
И почему-то этот своеобразный ритуал кажется ему очень правильным.