— Это один из последних номеров. — Я так потрясена, что голова слегка кружится.
— Как долго она выходила?
Пытаюсь вспомнить, что нам говорили на уроках истории:
— Мне кажется, уже в начале двадцатых новости не печатались на бумажных носителях.
— Невероятно, — повторяет Итан. — Значит, после этого только на цифровых?
— В основном да. Хотя в целом способ подачи новостей вырос из газетного формата.
— Вот я и удивляюсь, глядя на этот номер, — говорит Итан. — То есть я хочу сказать, даже сейчас газета — это уже какая-то древность. Я было подумал, что он станет все хранить на каком-нибудь фантастическом носителе или запоминающем устройстве. Насколько легче было бы переправить и хранить, чем на бумаге…
Но для меня тут нет ничего удивительного. Отец обожал печатное слово на бумаге, даже тогда.
— Ты сам подумай, — говорю я. — Бумага — это нечто существенное. Ее можно взять, пощупать. То, что на ней написано, нельзя исправить, переписать, доработать, обновить, сократить и так далее. Да, материал хрупкий, недолговечный, но это как бы фотография времени, кусочек истории, его уже невозможно изменить. Тот вариант истории, о котором мы знаем, события, в которых мы не сомневаемся, что они были на самом деле.
— Да-да, понимаю, — кивает Итан.
— Это сейчас все торчат на электронных штучках, компьютерах, возможности бесконечно качать информацию и все такое. Сейчас на бумажные носители смотрят свысока, как на каменный топор, но я думаю, этот бум скоро уляжется. Со временем люди, как и мой отец, вернутся к тому, что станут ценить силу реальных вещей, которые можно пощупать.
Итан берет следующий воскресный номер газеты:
— Мне даже как-то боязно туда заглядывать. Догадываешься почему?
— Думаю, да.
Слышу шум проезжающих машин за окном, и холодок пробегает по спине.
— Ты знаешь, какую власть этот листок бумаги может дать тебе? — спрашивает он.
— Да. Особенно если все, что там написано, верно.
— А почему нет? Ты сама только что сказала, что это снимок истории.
— Ну да. Но ведь только один снимок и одной истории.
На лице Итана появляется тревожное выражение. Он понимает, к чему я клоню.
— В этой газете есть кое-что более важное, чем котировки акций, количество забитых голов на чемпионате по футболу и отчеты о событиях в этот день, — говорю я.
— Что именно?
— Если обнаружится несовпадение между тем, что происходит, и тем, что написано в газете, мы сможем понять, есть ли какой-то эффект от наших действий.
— А это что, как думаешь? — Итан протягивает мне красную папку.
Открываю. Внутри пачка неподшитых листков, на каждом фотография человека, печатный текст с информацией, по большей части медицинского содержания, и какие-то пометки, сделанные от руки. На верхнем листке стоит имя: «Тереза Хант. Родилась в 1981 году». Мне трудно читать мелкий шрифт, но глаза сразу натыкаются на примечание; оно обведено красным карандашом: «Пациент № 1».
Следующий листок — мальчик, три года, зовут Джейсон Хант. Догадываюсь, что это сын Терезы. «Пациент № 2», — гласит примечание.
Ну и еще где-то десяток с лишним листков с аналогичной информацией. Не все обозначены особым номером, но каждый, очевидно, имеет отношение к той же программе. Кто эти люди? Чем они больны? Живы ли они?
— Кажется, папа пытался проследить историю возникновения эпидемии. Правда, я не совсем уверена. — Я переворачиваю последний листок. — Не думала, что первые признаки чумы появились так рано, хотя почему нет? Вполне возможно. Какие-нибудь предвестники или что-то в этом роде.
Я знаю, что вирус неоднократно мутировал и с каждым разом становился все опасней. В самом начале зараза распространялась довольно медленно, как бы неохотно, но в конце концов вирус стал переноситься комарами. Один укус — и готово. Но с Итаном подробно обсуждать это еще рано, я не готова.
Кладу папку в рюкзачок, чтобы изучить как следует, когда будет больше времени и глаза будут лучше видеть.
Перехожу к третьей коробке. Открываю и чуть не вскрикиваю.
— Что там? — спрашивает Итан.