— Чего так рано вскочила? — прокурорским тоном спрашивает он. — Думаешь, приятно просыпаться, когда тебя нет рядом? — Он спохватывается и сам смеется над своими словами. — Прости! Просто успел уже привыкнуть к тебе.
Я встаю и храбро обвиваю руки вокруг его шеи. Впрочем, чего тут храбриться, просто я не хочу, чтобы он видел мое лицо.
— Ну рано, а что такого? — спрашиваю я. — Не хотела тебя будить.
Итан целует меня в шею и за ухом, а потом, совсем осмелев, прямо в губы.
— Я же тебе говорил. — Он произносит это, слегка задыхаясь. — Никакого вреда для здоровья я не ощущаю. В жизни не чувствовал себя лучше.
Я улыбаюсь. Хочу, чтобы он видел, как я счастлива.
— Я просто так сказал, не обращай внимания, — говорит Итан.
Сейчас, о чем я ни подумаю, хочется плакать.
— Между прочим, здесь с утра открыт буфет со шведским столом. Хочешь, сходим? — Итан произносит это с таким видом, будто выиграл миллион.
— Пошли, — отвечаю я.
Я все еще боюсь, что Итан посмотрит мне в глаза и поймет, что творится у меня на душе.
А он так радуется этой возможности пойти в буфет! У меня даже грудь болезненно сдавливает. Подойдя к стойке, Итан кладет себе четыре огромные вафли, два пончика, мисочку гранолы, чашку йогурта, пристраивает тарелку с сосиской и беконом, высокий стакан с молоком и стакан апельсинового сока.
— Смотри, Хенни, тут есть эклерчики с шоколадом! — радостно кричит он мне через весь зал.
Я кладу себе эклер, кое-что из фруктов, но сейчас мне вряд ли что в горло полезет.
Почти все столики еще пустые. Садимся у окна, чтобы видеть океан. Вода сейчас особенно яркая, бирюзового цвета.
— Сегодня наш день, — говорит Итан, уплетая вафли.
Еще вчера вечером я с волнением ждала этого дня. Теперь же сердце замирает от страха.
— После завтрака выезжаем. Где-то сразу после полудня нам надо быть уже поближе к Тинеку, — говорит он, протыкая вилкой сосиску. — А когда будет нечего делать, научу тебя играть в «черви».
— Думай лучше о деле.
— Я и думаю. Вот научу тебя играть в «черви», и ты будешь в полном порядке.
— Ага. Сразу стану нормальной девочкой двадцать первого века, да? — Мне хочется плакать. Не хочу быть в полном порядке.
— Да, мэм.
— Но ведь есть еще много чего, чему ты мог бы меня научить. Научишь в «черви» и на этом все?
Итан на мгновение прекращает жевать и внимательно смотрит на меня:
— Ты что, смеешься? Ни в коем случае! О, не волнуйся, я научу тебя еще многому!
Я гляжу, как он уписывает за обе щеки, с каплей сиропа на подбородке, словно поставил перед собой задачу съесть все, что имеется в этом буфете а-ля фуршет, и в душе даю себе клятву.
Не дам ему погибнуть. Не дам, и все, чего бы это мне ни стоило. Плевать, какое будет будущее, но оно будет именно то, какое выберу я, будущее, где Итан не погибнет, потому что я не позволю ему этого сделать.
Глава 17
Итан смотрит на дорогу, а я смотрю на Итана. Мне страшно оторвать от него взгляд. Он быстро поворачивает голову, чтобы взглянуть на меня.
— Что это с тобой? Что-то не так?
Сказать или не сказать? Скрещиваю два пальца. Наверное, надо сказать, но я не могу. Произнесенные слова могут обладать способностью воздействовать на реальность, а этого допустить нельзя. Пока это всего лишь слова, напечатанные мелким шрифтом в газете, а информация, напечатанная в газете, скоро станет неверной. И никому о том знать не обязательно.
Еще я боюсь, что, узнав о некрологе, Итан упадет духом, смирится со своей злой судьбой. Неужели вопреки всем его усилиям предотвратить ужасное будущее оно все-таки осуществится?
Нет уж, лучше держать рот на замке. Я — единственный человек, который об этом знает. Я отчаянно люблю Итана и стану для него сегодня защитницей и стражем.
Усилием воли заставляю себя отвернуться и не смотреть на него. Теперь мои глаза, снова обретшие прекрасное зрение, считают въезды на парковую автостраду Штата садов[1], и, читая названия — Манахокин, река Форкд, Айленд-Хайтс, Плезант-Плейнс, Эсбери-Парк, Нептьюн, — я вижу в этих словах странную поэзию. И тут в голову приходит одна мысль.
— Можешь сейчас свернуть?
— На этот выезд?
— Да.
— Здесь?
— Да, думаю, здесь, — отвечаю я, читая дорожные знаки.
Итан сворачивает и спрашивает:
— А что здесь такое?
Я верчусь на сиденье, глядя то в одну сторону, то в другую:
— Узнаю́ некоторые названия. Хотя выглядит тут все несколько иначе.