Опираясь на локти, медленно поднял винтовку, тщательно отыскал цель и про себя начал отсчет времени в обратном направлении: «Девять, восемь, семь…» Огневая точка противника оставалась совершенно спокойной, только ветер покачивал отдельные ветви… «Шесть, пять, четыре…» Чайки снова летали свободно, не подозревая, что их ждет огненная буря… «Три, два, один… ноль!» Сильвио Мора выстрелил первым с криком: «Эй, вы, коммунисты! Получайте! Ого-о-онь!»
Эхо откликнулось в болотах. Перепуганные чайки улетели. Сильвио прокричал еще какие-то слова, но его голос потонул в оглушительном шуме выстрелов из шести автоматических винтовок. Сначала это были отдельные выстрелы, один вслед за другим. Некоторые пули, взвизгивая, попадали в камни, другие поднимали фонтанчики песка перед стрелявшими. Затем пошла стрельба длинными очередями. Пули вылетали все до последней, вздымая песок и осколки камня, срезая ветви растений и поднимая фонтаны брызг.
У Сильвио заело оружие. Он не ожидал такого от своей новой винтовки. Прошла пара минут, прежде чем он устранил неисправность и продолжил стрельбу по силуэтам, которые смешно плясали и разлетались на куски под свинцовым дождем. Это был враг. Ненавистный враг, получающий тяжелое наказание огнем, — ополченцы Кастро. Свинцовый удар из шести винтовок. Последний штурм позиций неприятеля. Рукопашная схватка. Атака на траншеи, где все еще могла поджидать смерть, затаившаяся в засаде на лезвии штыка, примкнутого к автомату, или на мушке одного из оставшихся в живых, но умирающего фанатика. Победный штурм логова коммунистов.
Когда Сильвио Мора поднял над головой винтовку и взмахнул ею, его коммандос поняли, что кульминационный момент «операции» настал. С криками «Да здравствует демократия! Долой коммунизм!» они бросились вперед, стреляя на ходу по силуэтам, которые прыгали и качались, как манекены, под градом выстрелов. Да, именно так, манекены. Бутафорские солдаты, воображаемые враги, оживленное тряпье, безобидные цели. Да и в качестве места для «боевых действий» было избрано не опасное кубинское побережье по другую сторону пролива, а тихий клочок земли в Эверглейдс, примерно в шести милях от Аллигатора, что служило предметом насмешек полицейских властей Флориды. Вслед за последним выстрелом «закаленные в боях солдаты», наклонившись над поверженной добычей, принялись спорить по поводу пробоин на «телах» солдат противника. Попаданий было меньше, чем претензий на них. Было смешно смотреть, как небольшая группа людей затеяла торг перед поверженными манекенами. Однако никто не задумывался над количеством израсходованных патронов. Сильвио был первым из заявивших, что его выстрел лучший. Он был уверен в этом, потому что видел, как берет с манекена, по которому он стрелял, отлетел далеко в сторону. Но другие кричали, что их выстрелы были более точными. Дискуссия принимала явно выраженный угрожающий тон. Наконец кто-то призвал всех к спокойствию, и споры утихли. Несмотря на все эти недоразумения, Сильвио Мора вернулся в свой дом в юго-восточном районе города с чувством удовлетворенности. Он развесил свою униформу, пропахшую пылью и порохом, именно такую, которую должен носить настоящий «железный» парень, первый в роте, соперник морского пехотинца или, по меньшей мере, что-то в этом роде, а не обыкновенный эмигрант. Не так ли? Таким должен быть активный и боевой член организации противников кубинского коммунизма, которая именует себя «Альфа-66». Возвращаясь, он видел себя в мечтах в ореоле величия и зените славы. На пороге дома его встречала Эсперанса, все еще находившаяся под впечатлением воскресных подвигов. Она жила воспоминаниями и носила форму американских морских пехотинцев как напоминание о днях, проведенных на Кубе.
К вечеру, после взбадривающего душа и легкого ужина, состоявшего из бутербродов и прохладительных напитков, Сильвио Мора снова встретился со своими головорезами из коммандос. Усевшись все вместе в тени козырька крыши одного из домов недалеко от Даун Тауна, они вновь принялись обсуждать воображаемые операции, которые проводились на песчаных пляжах Флориды на деньги все той же эмиграции. Прилив вдохновения, вызванный полевыми тренировками, постепенно прошел, и, когда снова стала ощущаться тяжесть реальных обстоятельств, Гальего стал горько сетовать: