— Спокойнее, — ответил Петр, хотя ему самому уже было не по себе.
— Где мы вообще?
— Не знаю.
— Почему здесь так тихо? Где люди?
— Не знаю. Я ничего не знаю.
Тут Смородин поймал себя на мысли, что оба они говорят вполголоса, а порой даже шепотом.
Улица была довольно длинной: далеко впереди виднелся перекресток, а сзади улица постепенно уходила влево.
Дома были похожи друг на друга, и их можно было бы признать за обыкновенные петербургские домики, если бы не полное отсутствие каких-либо следов времени: краска на них была свежей, будто их покрасили еще вчера, не было никаких царапин, обвалившихся кирпичей и даже надписей на стенах. Стекла казались совсем новыми, и свет фонарей отражался в них почти без преломлений.
Смородин вдруг подумал, что больше всего он боится услышать здесь какой-нибудь звук.
— Пойдем до перекрестка, — сказал он Каневскому.
И они пошли, медленно, держась как можно ближе друг к другу и постоянно оглядываясь то по сторонам, то назад, а иногда они поднимали головы и смотрели наверх, в непривычно чистое небо.
Когда они дошли до перекрестка, им открылась еще более широкая улица, по центру которой протянулась аллея с высокими деревьями, деревянными скамейками и пешеходной дорожкой, обставленной фонарями. Фонари были уже другие, совсем не такие, как на тротуаре: они имели шарообразную форму и свисали со столбов почти на уровне человеческого роста.
Смородин и Каневский вышли на аллею и неторопливо побрели в сторону ближайшей скамейки.
— Стой, — сказал вдруг Каневский. — Смотри.
Петр оглянулся на него и увидел, что тот внимательно рассматривает один из фонарей. Он подошел поближе и увидел, что это вовсе не фонарь, а круглый стеклянный шар, наполненный водой, в котором плавала светящаяся золотая рыбка.
Оба они с минуту стояли и с широко открытыми глазами рассматривали рыбку.
— Первое живое существо, — сказал Петр.
— Фонарь-аквариум.
— Я не понимаю, откуда это здесь. Не понимаю, где мы. Давай сядем на скамейку и покурим.
— У нас нет сигарет.
— Черт, — Петр был раздражен. — Впрочем, не страшно. Давай сядем, успокоимся и подумаем, что здесь происходит.
Они дошли до скамейки, сели и замолчали.
Это место было, определенно, городом, очень похожим на Петербург. Но пугающее впечатление он производил своей недоделанностью — будто какой-то демиург решил создать город, расчертил его на улицы, застроил домами, провел электрическое освещение, но при этом забыл населить его людьми. Именно это и пугало по-настоящему: и Петр, и Герман больше всего на свете боялись, что сейчас кто-нибудь выйдет им навстречу, или вдруг где-то раздадутся голоса, или в одном из окон загорится свет.
«Не надо будить это место», — думал Петр.
— Сколько времени мы уже здесь находимся? — спросил он вслух у Каневского.
Герман задрал рукав пальто и взглянул на часы, а затем с раздражением опустил руку.
— Часы не работают. Остановились. Мы вышли из квартиры примерно полчаса назад, но сейчас по-прежнему два ночи.
Раздражение из-за сломанных часов, кажется, слегка вернуло Германа к жизни и помогло сбросить оцепенение, которое охватило его с первых же секунд после выхода из дома.
— Черт, это был подарок Дария. Прекрасные швейцарские часы. Ну почему, почему именно сейчас! Они должны были работать целую вечность!
Нервными движениями он сорвал с руки браслет и со злостью швырнул часы в мусорную урну, которая стояла рядом со скамейкой.
— Пойдем дальше, — сказал он и резко встал.
Они пошли дальше по дорожке и бродили, пока не дошли до её конца: еще издалека они заметили в конце аллеи высокую темную фигуру на постаменте.
Этот памятник изображал огромного мужчину ростом в три метра. Он стоял, опершись руками на меч, и был абсолютно симметричен со всех сторон. Он был облачен в черные с зеленоватым отливом пластинчатые доспехи; на груди у него был отчетливо виден треугольный герб с изображением перевернутых набок песочных часов, над которыми находился человеческий череп с пятиконечной звездой во лбу. Шлем воина был закрытым, с маской удивительной красоты на месте лица. Маска, пожалуй, была самой впечатляющей деталью его облачения — на неё был нанесен орнамент, не относящийся ни к какой известной культуре, плотно сжатые губы изображали решительность и непоколебимость, а на месте глаз были установлены круглые диски, по всей видимости, изображавшие нечто вроде очков.
Петр и Герман стояли возле памятника и не решались ничего сказать.